Роман Гуревич

НЕОБЫЧНОЕ ИНТЕРВЬЮ В АБУ-ТОРЕ

Узнав о том, что я собираюсь брать интервью у Михаила Щербакова, мой друг, грустно качая буйной головой внештатного корреспондента, долго и сочувственно тряс мою руку. Ибо слух о великой нелюбви Щербакова к журналистам достиг уже и наших краев.

Однако, следуя чувству профессионального долга и природной любознательности, я таки пришел в иерусалимский зал "Тель-Ор", где проходил первый израильский концерт барда. Человек в больших очках на нервном, немного детском лице, "настраивавшийся" на концерт в маленькой комнате за кулисами, вопреки ожиданию, легко согласился на встречу.

На следующий вечер, в лучших традициях московских посиделок — с прохладной бутылкой водки в руках и в сопровождении очаровательной девушки — я явился на встречу. На кухне одного из уютных домов иерусалимского района Абу-Тор пили, судя по всему, уже довольно давно.

Усевшись, я бодро достал из кармана диктофон и... сразу же его выключил. Поскольку удивленно взглянувший на потрепанный "Панасоник" Щербаков категорически отказался разговаривать, если его слова будут записываться на магнитофонную ленту. Он сообщил, что встречаться со мной согласился исключительно как с вежливым и интеллигентным человеком, а вовсе не как с журналистом.

...Бывают, знаете, такие ситуации, когда настаивать — себе дороже.

Я достал ручку и, пристроив на коленях лист бумаги, приготовился ловить свой журналистский кайф — как-никак, Щербаков сам сказал, что раньше никогда не соглашался давать интервью. Эх, мечты, мечты, розовый дым... Михаил не только отказался разговаривать при включенном диктофоне, но и потребовал, чтобы в его интервью не было ни одной прямой речи. То есть буквально — ни единой фразы! Он, оказывается, принципиально против цитирования. Так что все, что вы прочитаете в дальнейшем — это пересказ услышанного от барда, втиснутый в прокрустово ложе косвенной речи. (Пытаясь получить возможность цитировать собеседника, я инициировал было следующую форму разговора: пусть он, Щербаков, задает мне пространные вопросы, а я коротко отвечу. Оберегая свое авторское право, Щербаков с негодованием отмел предложенную идею.) Иногда, пространно ответив на вопрос, Щербаков задумывался на несколько секунд, и переспрашивал, хорошо ли записано.

А получив утвердительный ответ, удовлетворенно сообщал, что все сказанно он придумал.

Для начала Михаил решил выяснить, почему собственно, я решил взять интервью у него, а не у хозяина квартиры, в которой мы находились. Я честно сказал, что с хозяином уже давно знаком, а его, Щербакова, первый раз в жизни вижу, зато слышал неоднократно.

"...На секунды рассыпаясь,
Как на искры фейерверка,
Жизнь текла, переливаясь,
Как цыганская венгерка.
Круг за кругом, честь по чести,
Ни почётно, ни позорно...
Но в одном прекрасном месте
Оказался круг разорван.
И в лицо мне чёрный ветер
Загудел, нещадно дуя.
А я даже не ответил,
Напевая "аллилуйя"..."

Михаил Щербаков закончил МГУ. Утверждает, что пришлось, раз поступил.

Без отличия, говорит, но и не выгнали. А вот поступил для чего — это уже вопрос посложнее. Ему было 19 лет, вокруг образовалась серьезная компания, которая и вдохновила на изучение академической премудрости, намекнув начинающему барду, что вот когда он закончит университет, тогда и будут с ним общаться на равных. Михаилу было все равно, куда поступать. Но в Москве университет считался лучшим вузом, да и находился ближе к Киевскому вокзалу. Тоже немаловажный фактор: ведь Щербаков родился в городе Обнинске, Калужская область.

(Тут Михаил прервал рассказ и проверил, не забыл ли я вставить мягкий знак, вписывая место его рождения. Я, натурально, поразился — где же в слове Калужская может быть мягкий знак?! Посмотрев задумчиво друг на друга, мы продолжили разговор, оставив вопрос открытым.)

Серьезно писать песни начал классе в восьмом, а первые магнитофонные записи сделал в 17 лет, по его словам, как и все думающие, что они сочиняют песни. Процесс появления записей неизбежен, поскольку интересно послушать самого себя на пленке. Кассеты сразу разошлись. Сочинялось, вспоминает Щербаков, вначале просто, "от балды". Было что-то вроде зуда, чесалось.

Михаил говорит, что тогда еще не умел работать над словом и не знал, что это — необходимо. Сейчас он считает, что учеба в университете положительно подействовала на него — в то время он больше читал, нежели сам производил.

Он утверждает, что всегда зарабатывал на жизнь только литературным трудом. Несколько стесняется того, что сразу после МГУ был оформлен художественным руководителем какого-то коллектива, название которого сообщить категорически отказался. Щербаков, кстати, говорит, что вообще не помнит написанных им раньше песен, Никто еще не объяснил, смеется он, для чего их надо помнить, эти тексты, ведь выучивать песни — это работа артиста, а не сочинителя.

Затем Щербаков сообщил, что не в состоянии найти никаких точек соприкосновения между собой и журналистикой. Потому и интервью никогда прежде не давал. С журналистами ему, оказывается, мешает общаться непонятность того, как делается авторский материал. Поскольку проникновение в пределы других людей — очень больной вопрос.

Сидит себе Щербаков, частное лицо, где-то в углу и что-то сочиняет.

Вдруг приходит незнакомый человек и начинает беседовать на темы, которыми в обычной жизни и близкий друг не всегда рискнет поинтересоваться.

Журналист бесцеремонно вторгается в частную жизнь человека, высказывания которого — странная и не всегда адекватная форма его существования.

Но, немного помолочав, Михаил сообщил, что по его мнению, журналистика существует не зря. Хотя, конечно, такой профессии — журналиста — нет.

И программиста — тоже нет. А политика — просто и быть не может.

Нет идей и нет вещей. Песня есть песня, текст есть текст. Если угодно, говорит, отделяйте. И пишет он их просто для того, чтобы были песни.

Это тоже профессия, которой нет, и Щербаков занимается ею как раз для того, чтобы она была. Странно, говорю, как же так получается, у вас чего не хватишься — ничего нет? Ну, тут Михаил поведал, что вообще никакой работы на свете нет, сплошная безработица в мире. Он огляделся по сторонам и, насладившись произведенным эффектом, развил мысль.

В том числе и про то, что человеку вообще не надо бы жить, но если уж появился на свет, то делать нечего, приходится искать способы существования. Потому и придумывают люди себе несуществующие специальности. И после минутной паузы прибавил, что вообще-то это он пошутил.

На вопрос о том, как появляются песни, Щербаков вполне ожиданно сообщил, что не знает. И сразу добавил, что если б и знал, то не сказал бы. По мнению Щербакова, русский литературный язык — вещь прискорбная, но неотвратимая. Бард сообразуется только с правилами русского языка и более ни с какими. Он сочиняет песни, и люди тут ни при чем. Если б мог четко сформулировать — зачем, пустил бы себе пулю в висок.

"...То, что хотел бы я высказать, высказыванию не подлежит,
но то, что хотел бы я высказать, оно таково..."

Ему очень нравится исследовать и изучать русский язык, его особенности в соответствии, или в диссонанс с сопутствующими элементами звучания. Щербакову нравится, как звучит ямб, если его не говорить, а петь. Песни сочиняет потому, что хочет делать то, что должно быть. Идеалисты, на его взгляд, в этом вопросе победили.

Сам Щербаков считает себя сочинителем песен.

Иногда то, что он делает, становится интересно другим, но на его работу это влияет очень косвенно. А насчет необходимой, на мой взгляд, для пишущего автора реакции публики, Щербаков коротко сказал, что публика — это он и есть. И критикует он себя тоже сам — и обычно весьма доброжелательно.

В попытках уговорить Михаила объяснить, почему же он все-таки пишет песни, я был весьма настойчив. Поэтому, дав долгожданный ответ, Щербаков немедленно поинтересовался, знаком ли я сам с русской поэзией. Немного напрягшись, я сказал, что вообще-то да, что-то слышал о таком деле. Тут Михаил поинтересовался, кого же именно из русских поэтов я люблю. Хорошенько подумав, я ответил, что, пожалуй, Пушкина. Следующий вопрос Щербакова был в лоб: что конкретно у Александра Сергеевича мне нравится.

После продолжительных раздумий, покопавшись в темных глубинах подсознания, я признался: "Евгений Онегин". Щербаков замычал, словно от сильной зубной боли, и отвернулся. Совладав с собой, минуты через три он спросил, знаком ли я с творчеством Толстого, а конкретнее, с романом "Война и мир". Оказалось — да, читал. С проснувшейся надеждой Щербаков спросил: понравилось ли? Грустно вздохнув, я сказал, что — нет.

Барда передернуло, он поник и, похоже, окончательно разуверился в целесообразности общения с прессой.

Щербаков первый раз приезжал в Иерусалим. Основное впечатление от города — горист. Михаил полагает, что сам он — человек к внешности равнодушный. В одинаковости и ступенчатости видит больше смысла, нежели в Храме Гроба Господня.

В настоящее время живет в Москве. Насколько я понял, не женат.

Все, что Михаил Щербаков хочет сказать, он говорит в своих песнях.

Он уверен, что есть такое занятие — песни сочинять. Точка. Реже — восклицательный знак.