Евгений СухаревВГЛЯДЫВАЯСЬ В «БУКВЫ НА КАМНЕ...»
|
|
Буквы на камне сквозь мох да репьи.
Имя, вроде, с отчеством нынче ничьи. «Петр Дормидонтович» — дальше трава. Были с прописной — стали просто слова. Были в позолоте, а выцвела вся. Вглядывайся, путник, догадывайся. Мрамор увесист, орнамент не скуп. То-то, знать, усопший был большой душегуб. Обер-прокурор или аншеф-генерал. То-то он наотмашь казнил и карал. Сколько неповинных столкнул под откос он, покуда сам лебедой не порос. Сколько он, покуда в суглинок не влип, глоток перегрыз и хребтов перешиб. Грыз бы и впредь, да, видать, изнемог: звание с фамилией — и тех не сберег. Больше не кусается, даже не жужжит, он на Троекуровском погосте лежит. Доступ к погосту, обзор и обход всякому зеваке открыт круглый год. Всякого туда через пустошь и лес вывезет маршрутное такси «мерседес». Вот я — зевака — хожу, не страшусь, буквы читаю и в небо кошусь. Действует на небе главная власть, мечет фортуна козырную масть. Пусть пока мечет, потом разберем, много ль было шансов не стать упырем. Глянем, рассердимся: «Что за дела? Шансы велики, а вероятность мала!» Буквы на камне, камень в траве. Прячет фортуна туза в рукаве. Петр Дормидонтович, кто ты такой? Царство небесное, вечный покой. |
По нашей-то расценке нынешней
признаем сверху вниз, что даже на венок на финишный ты лавров не нагрыз. Подсчитываем нынче точно мы, кто в роще первый зверь. А где была трава с цветочками, там ягоды теперь. Завяла повилика сорная, сопрела белена, а выросла черника черная, созрела бузина. Ты попусту блестел погонами, кокардами мерцал, а нынче бы хрустел мильонами, мильярдами бряцал. Держался бы державной выгоды, да всё себе же в плюс. И орден бы имел за выборы, и орден за аншлюс. Конечно, мировая пресса бы — поскольку не глуха — зачислила тебя в агрессоры, а ты в ответ: «Ха-ха!» И всё бы на боках на глобусных чертил меж полюсов, куда ещё закинуть доблестных невидимых бойцов. Такую ты изнанку понял бы, в такие вник статьи, что даже, может, сам не помер бы, пришили бы свои. Воздали бы, конечно, должное, хватило бы ума. И место бы нашлось надежное для скорбного холма. Досталось бы ему украситься и камнем, и доской. Казалось бы: какая разница? И правда — никакой. 1 |
Сначала выскажем суждение общего характера, со стороны, но оно касается нас напрямую, ибо траурный сюжет является его лирическим подобием. Безликое, то есть, лишенное индивидуальности, обладает множеством черт и тем самым сродни смерти, хаосу и эклектике. Это относится также и к обиходной речи и к языку художественной культуры. Можно ли унять хаос и преобразить эклектику времени в изящную словесность? Как слово автора уходит от злободневности и становится своим в традиционной русской лирике? Попробуем разобраться.
Песню «Буквы на камне...» Михаил Щербаков впервые представил 27 сентября 2014 года на концерте в московском клубе «Гиперион», и она особенно привлекла нас напряженным авторским изъяснением: очень откровенным словесно-музыкальным жестом, в котором слились язвительность и лиризм, проницательность и недоверие, гражданственность и отстраненность. Однако такое смешение разнородных качеств в авторском изъяснении создает универсальный образ власти, воплощает ее неизменную суть и каждый раз иную внешность. Так что уже не отступишься — притягивают музыка и текст, притягивает злободневное у Михаила Щербакова видение вечного сюжета. И наконец, вот она, возможность, исключительно наше, российское развлечение — вслед за автором глянуть в глаза власти. Только глянуть, а потом... авось пронесет.
Значит, вечный сюжет, лирическое пространство, разделенное почти пополам. Сперва 34, потом 40 строк — простите за, возможно, излишнюю дотошность. Такое разделение условно соответствует простой двухчастной форме, народной песне с целостным медлительным, широким «куплетом», который вдруг срывается в целостный скорый частушечный «припев». Мелодия «куплета» напоминает сразу и «Ехал на ярмарку ухарь-купец» и «Выйду на улицу — солнца нема». А в сочетании с текстом получается что-то вроде музыкально-поэтического каламбура: хорошо темперированного разностопника. «Это мой разностопник ругая, огорчался ценитель (что юн, / что сед), / неподъёмным его полагая для семи синтетических струн. / Почему бы и нет?», — иронизировал когда-то, четверть века назад, о собственных «бемоля и ямба гибридах» Михаил Щербаков. В «Буквах на камне...» просодия «куплета» с рифмующимися двустишиями выстраивается на основе четырехкратного дактиля, имитирующей чередование ударных и безударных слогов у хорея, — практика, введенная Некрасовым и его последователями. Более всего используются одиннадцатисложники, 12 раз. Затем идут стихи по 10 и 12 слогов, соответственно 11 и 7 раз. И в последнюю очередь, 9 слогов в стихе используются трижды. Как мы видим, строгости и системы никакой, все — от вольной масти, и просодия-фортуна в любой момент готова выпустить из рукава заветного туза. Зато авторские вольности позволяют оживить известный народный мотив, убавить его монотонность, ввести в его строй приемы иронической игры, а речевые повторы, каламбуры и прочие средства ритмически образовывают внутри «куплета» остроумные мини-припевы.
Частушечная часть песни, «припев», свободна от каких-либо музыкальных аллюзий и содержит в себе ямб с традиционной системой созвучий ABAB. Но нечетные стихи связываются редкими для ямба и его производных дактилическими рифмами «нынешней — финишный», «точно мы — цветочками», и т. п.
Строки «припева» длятся около полутора минут, тогда как «куплет» медленнее почти втрое. Для слушателя «Букв на камне...» такая разница, да еще и мгновенный переход от богатой музыкально-поэтическими смыслами лирики к форме едкого, прямого высказывания не только неожидан, он намеренно эклектичен и просто шокирует. Совмещение частей в «Буквах на камне...» обусловлено желанием автора парадоксально «вылечить подобное подобным» — преодолеть эклектику времени эклектикой языка, потому что поэзия нередко именно так избавляется от упрощений и хаоса.
Поэтика «Букв на камне...», по нашему разумению, не только обращена вспять, к русской классической традиции, но и представляет собой острозлободневную художественную реальность, благодаря которой знакомый «погребальный» сюжет обнаруживает в себе неожиданные, сатирические черты. Выше мы связали его с общими суждениями о множественности безликого. Продолжим. Если художественная культура, сталкиваясь с безликостью власти, принимает всякий раз иные формы, то и нет особого различия между ее жанровыми воплощениями, например, эпитафией и элегией «на смерть», эпитафией и эпиграммой. Жизнь сама сближает их. Эпитафия в этом ряду — явление изначально исторически-прикладное, связанное с опоэтизированной живой речью. Вот частный случай, стоки на памятнике генералу и бывшему рижскому губернатору А. А. Беклешеву (1745 — 1808), похороненному на православном Покровском кладбище латвийской столицы:
Во гробе Беклешев здесь телом почивает,
Но разумом своим бессмертен пребывает.
Он в Мире и в Войне Отечеству служил,
Героем на морях против Срацинов был,
Искусством обладал, как — правил Областями.
Усердствовал Царям и был любим Царями,
Богатства не искал, мздоимства не терпел,
Не Властью, а умом почтенье приобрел,
Науки сам любил и уважал ученых,
Заслуг имел сам тьму, но чтил и заслуженных,
Кто честность, нравы, ум в сем муже точно знал,
Тот Беклешевым (быть) сердечно б пожелал.2
Конечно, в этом официальном посвящении нет ни малейшего оттенка иронии. Автор, будучи, по-видимому, профессиональным стихотворцем, создал лаконичный образ государственного мужа, обладавшего ярким характером и прожившего богатую событиями жизнь. Начальная пара строк, экспозиция, строится на традиционной антитезе «тело — разум», на тлении и бессмертии. Развитие сюжета в последующих 4-х стихах говорит о державной карьере: военной и чиновничьей. Еще одно четверостишие перечисляет личные качества усопшего. Завершают эпитафию слова о нравственном примере генерал-губернатора для чиновных потомков.
Однако, в отличие от посвящения действительно жившему человеку, «Буквы на камне...» — литературная игра, построенная на вымысле, сложная сатира, далекая от академической чистоты. В первой, преимущественно элегической, части отчетливо слышны интонации краха и бедствия, ибо бесфамильный, безликий Петр Дормидонтыч, «обер-прокурор или аншеф-генерал», кровожаден до маниакальности настолько, что, даже и упокоившись, желает быть увенчанным лаврами. Эпиграмматический «припев» вполне мог бы блеснуть чистотой жанра, если бы не пронизывающая весь текст мрачность. «По нашей-то расценке нынешней» в бытовании антигероя мало что меняется, только прежде он, всесильный, творил зло собственными руками, а теперь мелочно, «себе в плюс», держится «державной выгоды» и рассылает по миру «невидимых бойцов». Есть у него, по правилам литературной игры, незначительный предшественник, полный тезка, с говорящей фамилией Могильцев, из «Пошехонской старины» Салтыкова-Щедрина. Всего-то он — приказный местного уездного суда, коллежский регистратор, дело его — заниматься в основном земельными делами и составлением кляуз, вводя клиентов в бесплодные расходы.
Главными чертами эти Дормидонтычи, каждый по-разному возвышаясь и умаляясь, выглядят как совершенные двойники, персонажи, списанные из общего источника. Мы имеем в виду Козьму Пруткова и его «Церемониал погребения тела в Бозе усопшего поручика и кавалера Фаддея Козьмича П.». Традиционный раешный стих «Церемониала», с неведомой прежде русской поэзии диссонансной рифмой: «обер-офицеры — квартиры» и т. п. в десятке заключительных двустиший, получил новое содержание — злободневную пародию на военно-политические, православные и литературные нравы. Перед читателем открывается панорама, зрелище армейских и штатских типов — в каждом эпизоде-двустишии появляется новый персонаж, с собственным характером и биографией. Алексей Толстой, один из прутковских создателей, нашел для стихотворения, ритмически воспроизводящего строевой шаг или барабанный бой, интонацию, аналогичную той, которая спустя полтора века в сюжете «Букв на камне...» сатирически смешивает элегию «на смерть», эпитафию и эпиграмму. Все тут обманчиво, от скорби в произношении начального шестистишия до эпитафического жизнеописания персонажа. «Вглядывайся, путник, догадывайся»... Уже в русской изящной словесности Золотого века элегия «на смерть» была до тонкостей разработана, чему свидетельство — стихи юноши Лермонтова «Кладбище». Зачины обоих сюжетов у Лермонтова и Щербакова родственны, хотя бы на уровне лексики, настолько, что нужно говорить о преемственном их существовании.
| Лермонтов | Щербаков |
| Вчера до самой ночи просидел
Я на кладбище, все смотрел, смотрел Вокруг себя; — полстертые слова Я разбирал. Невольно голова Наполнилась мечтами; — вновь очей Я не был в силах оторвать с камней. Один ушел уж в землю, и на нем Всё стерлося ...3 |
Буквы на камне сквозь мох да репьи.
Имя, вроде, с отчеством нынче ничьи. «Пётр Дормидонтыч» — дальше трава. Были с прописной — стали просто слова. Были в позолоте, а выцвела вся. Вглядывайся, путник, догадывайся. |
Любая случайность тут невозможна еще и поскольку авторы сходно выбирают объектом лирики человека «с коварным сердцем, с ложным языком». Это предельный для художника взгляд в рамках траурного сюжета. Но не только: человеческая природа, иначе, судьба, у обоих поэтов уравнивает в правах обыкновенное и чрезвычайное, она отзывается на любые проявления жизни и другой быть не способна. Об истинном и ложном языке, об истинной и ложной жизни Михаил Щербаков написал один из лучших лирических сюжетов о недобром супружестве, обращенных к женщине — «Затем же, зачем рыжий клоун рыж...». Настоящая женская природа, ее живой язык в сюжете сталкиваются с искусственной мужской природой и ее мнимым языком. Лексическое противоречие настоящего и мнимого, супружеская несовместимость усилены смешением традиционных образов из изящной словесности и клоунады: «Затем же, зачем рыжий клоун рыж, / жених твой тебя предпочтёт вдове», «Постольку, поскольку щебечет стриж, / ты будешь примерной женой. Ну, что ж...», «...он сядет кутить от богатой мзды — затем же, зачем белый клоун бел». Истинное, женское для автора ценно само по себе, хотя, а, может быть, поэтому смиряется перед ложным, мужским. Смирение на языке женщины совсем не синоним любви, но прощения, а на языке мужчины — синоним власти, «черной должности» при ордене и мундире. В цирковом искусстве, предельном и противящемся обыкновению, клоунада, с ее властью мужского, белого, — жанр, чем-то созвучный «погребальному» в изящной словесности. Монструозный «обер-прокурор или аншеф-генерал» и еще ранее поручик и кавалер Фаддей Козьмич П., измельчав или «почив в Бозе», берут на себя роль белого клоуна. «Буквы на камне», уже без многоточия, легко складываются в «просто слова», а слова — в язык цирка и армейского церемониала. Таково художественное видение автора, именно так он говорит со своим персонажем.
Намеренное смешение жанров на малом пространстве песни или стихотворения, как у Михаила Щербакова, предполагает и языковую эклектику. Словарь первой части «Букв на камне...» обходится, в основном, без новейших сленговых наслоений и примет, ибо автор пишет исторический портрет персонажа и его времени. И чин генерал-аншефа, и должность обер-прокурора утвердились в петровской России. Потом, к исходу правления Павла I, надобность в чине отпала, но должность при Святейшем Синоде, вплоть до Февраля и большевистского переворота, существовала. «Контрреволюции не делаются в перчатках», — сказал, уже на нашей памяти, Венедикт Ерофеев. Власть, добавим мы, всегда доставала себе место немалой кровью — и для «скорбного холма» тоже, куда, как кривая в известном присловье, «вывезет маршрутное такси "мерседес"». В «Буквах на камне...» Щербаков смотрит на прошлое и настоящее глазами наблюдателя, «зеваки». Зевака, обращаясь к небесной, главной власти, пытается разобрать, много ль было шансов у безликого властного служаки «не стать упырем» на земле. И сам же отвечает: «Шансы велики, а вероятность мала!». Мы прислушиваемся к его языку и обнаруживаем живописную, более фотографическую, точность деталей, их укрупнение при назывании. Живую и мертвую природу, которая уже исторична по определению, вне нашего вмешательства — мох, репьи, траву, камень. Буквы. «Петр Дормидонтыч» — слова, которые когда-то «были с прописной», а теперь «стали просто». Выцветшую их позолоту. Далее, в описании характера, читается православно-молитвенное «усопший» вместо обычного «умерший». В ходу словцо «неповинных» вместо «невиновных», которых персонаж «казнил и карал». Уголовная, звериная жестокость персонажа оборачивается комариной назойливостью. «Сколько он, покуда в суглинок не влип, / глоток перегрыз и хребтов перешиб. / Грыз бы и впредь, да, видать, изнемог: / звание с фамилией — и тех не сберег. / Больше не кусается, даже не жужжит, / он на Троекуровском погосте лежит»... Упоминание Троекуровского кладбища, где похоронены многие советские и российские военачальники и политики, обостряет истинный современный подтекст «Букв на камне...». Вместе с тем, впечатление уголовщины и языковой эклектики усиливается упоминанием мерседеса и сшибкой высокопарной «фортуны» с картежным «тузом в рукаве». Вот эти точечные вкрапления на общем фоне готовят агрессивную языковую эклектику второй части «Букв на камне...». «Припев» начинается с едва ли не бухгалтерского, приходно-расходного: «По нашей-то расценке нынешней / признаем сверху вниз...», «Подсчитываем точно мы, / кто в роще первый зверь...». Траурный венок по-спортивному превращается в «финишный», хотя даже на него усопший «лавров не нагрыз». Фольклорные цветочки и ягоды вкупе с повиликой и бузиной продолжаются в виде военно-коммерческого проекта: «Держался бы державной выгоды, / да всё себе же в плюс. / И орден бы имел за выборы, / и орден за аншлюс». Приметы уголовщины подкреплены политической злободневностью, штампами из медийной публицистики: «мировая пресса», «агрессоры», «невидимые бойцы». Занимательная футурология кончается и вовсе убийственным прогнозом: «Такую ты изнанку понял бы, / в такие вник статьи, / что даже, может, сам не помер бы, / пришили бы свои»... И, поскольку Петр Дормидонтыч так и не обрел подлинную биографию, то и вправду нет никакой разницы в его состоявшейся и предполагаемой фортуне. Именно об этом говорят «Буквы на камне...», в которые вглядывается глазами пристрастного наблюдателя поэт Михаил Щербаков.
P. S. Мы глубоко признательны поэту и филологу Елене Зейферт за позитивную оценку этой работы.
Эрфурт, май 2015 г.