Иудит Аграчева

- В Израиль приезжает Михаил Щербаков, даст четыре концерта, - сообщили в одном из уважаемых мною домов.

За сим коротким сообщением последовала столь долгая и красноречивая пауза, что я растерялась. Ситуация напоминала торжественное объявление членам некой хасидской семьи о приезде ребе. И глазам присутствующих полагалось в ответ на эту исключительной важности информацию загореться нездешним огнем. Спрашивать, кто такой Щербаков, показалось неловко.

- О нем, кажется, что-то писали? - попыталась я вывернуться.

Каково же было мое потрясение, когда мне вручили, помимо солидной коллекции кассет, страниц двести текстов, посвященных жизни и творчеству упомянутого героя.

Литературоведческие исследования, кажется, тянули на докторскую диссертацию. Грандиозная работа проведена была также социологами, проанализировавшими мнения слушательской аудитории Щербакова.

Что, собственно, поразило воображение - существование неизвестного мне кумира (ни в коем случае не претендую на всеохватывающие знания в области советской и постсоветской культуры, но имена-то, казалось мне, на слуху!) или сам факт существования кумира в сегодняшнем русскоязычном мире?

Речь идет о барде, и речь идет о нем в то самое время, в котором, представляется, не только нет и не может быть места личности, объединяющей массы единомышленников, но и незачем ей появляться. Нет врага, против которого стоило бы выстраивать сплоченные ряды борцов, и свободу как будто никто не душит. Зачем вместе и одновременно кого-то любить, давно непонятно.

Песни, которые мне довелось послушать, хороши. В текстах присутствует все, что способны оценить и принять еще не разъеденные рутиной ум и душа интеллигента:

профессионализм, ирония, злость, рефлексия, страх, гиперкомпенсация, подернутая цинизмом чуткость, блеск, игра.

Но шум-то из-за чего, господа?

Тем же вопросом задались, согласно просмотренным мною материалам, исследователи творчества Щербакова. Самый расхожий ответ непрофессионалов: "Или я сошла/сошел с ума, или Щербаков гений!"

Что до профессионалов, они отмечают: "синтагматическую плотность текста, тяготение к автонимической речи, центробежные силы в лексике, господство амплификации, коллажность особого рода, движение от слова к образу, перенесение драматизма в зону метанаблюдателя" (Г. Хазагеров, "О поэтике Михаила Щербакова").

Ну а теперь, чтобы дальнейшие рассуждения не выглядели голословно, произведение объявленного поэта:

В календари не занесен, не изловим арканом,
Наверняка слабоголос, исключено, что груб,
По вековой лесостепи, по молодым барханам,
Точно в бреду гробовщика, двигаюсь я, как труп.
Солончаки, известняки, торсы в броне и в перьях,
Аничков мост, Трокадеро, улица Жабр и Фибр -
спутались так, что иногда, в американский берег
взор уперев, я узнавал, скажем, Тайланд и Кипр.
Волей моей произошли и ордена, и кланы.
Разве что в тех двух областях я не завел семьи,
где только снег, только зима - и никакой рекламы.
На остальных материках семьдесят стран - мои.
Жители сел, жители скал, лодыри все и воры,
Сборщики трав, рубщики верб - к общему всех клейму.
Семьдесят лет чары свои в хижины к ним и в норы
Я приносил, но применить не находил к кому.
С кем ни сойдись, либо рожден, либо взращен калекой.
Каждый второй слеп или нем, или разут, раздет.
Слышал бы кто, что за латынь я им внушал, как лекарь.
Видел бы кто, сколько ножей щерилось мне в ответ.
Ключницами в монастырях, мойщицами в тавернах,
от рядовой кинозвезды до золотой швеи,
исключено, что неземных, наверняка неверных,
ладных собой семьдесят жен в разных краях - мои.
Не устремлюсь от мятежа толку искать в жандармах.
Выйдет луна - не восхищусь, я не люблю луны.
В музыке сфер прежде я чтил сольный рефрен ударных.
Ныне он мил чуть ли не всем, что до меня - увы.
К облаку взмыл белый орел, тронулась вглубь сардина,
бравый капрал Наполеон завоевал Москву.
Ведал бы кто, как это все, как это мне противно!
Семьдесят жен, семьдесят стран, семьдесят лет живу.
Соло литавр гибнет в бою за чистоту звучанья.
Зыблется твердь, морщится дол, тянется вспять вода.
Да, это он, верхний предел, апофеоз отчаянья.
Ныне ему мало кто рад, что до меня - я да.
Это не жизнь, это не казнь, это сумбур и брызги.
Раз уж ты есть, музыка сфер, не прозевай, развей,
распредели перечень сей в реве своем и визге.
Установи, кто я такой, что я за тварь, за зверь.

Текст, если его показать даже плохонькому психологу, представит столь красноречивую картину, что никого уже не удивит категорический отказ поэта давать интервью и комментировать им сочиненное. Чуть ли не всякая статья о Щербакове начинается с информации о нелюбви героя к магнитофонным записям и о наложенном им запрете на цитирование его высказываний. Когда о нем пишут в третьем лице, возражений не поступает. То есть любителям мифов разрешено создавать их, если они, наивные, не полагают, конечно, что кумир выскажет свое мнение об их творчестве.

О Щербакове известно, что он родился в 1963 году. В Москву приехал из Обнинска, закончил филфак МГУ. Круглолиц, не гигантского телосложения, в очках. Песни стал писать в нежном юношеском возрасте, приобрел известность в кругах КСП в начале восьмидесятых. Знатоки утверждают, что он, единственный из современников, пришел к поклонникам авторской песни так, как когда-то приходили основатели этого жанра: сначала магнитофонные записи, затем имя, затем обрастающий легендами имидж. Щербакова принялись искать, но долгое время поиски были тщетными. Нашли только тогда, когда число поклонников устремилось к бесконечности и когда имя и фамилия были сокращены до инициалов МЩ и магии в этих звуках хватило бы на заклятие полчищ диких зверей. Чем не Борхес?

Щербаков явился уверовавшим в него, но остался недосягаемым, ибо цены на его первые же концерты беззастенчиво показали мечтателям, что современная культура далеко не для всех.

Песни, однако, изумили совершенством даже тех, кто пытался было свергнуть кумира с тщательно возведенного им пьедестала. Его крайне серьезное отношение к творчеству сместило понятие ценности бардовской песни. Смущенные, робкие единицы попробовали возвестить о предательстве в стане, но были заглушены хором подавляющего большинства.

Знатоки отметили прихотливую мелодику, превосходный баритон, великолепное владение инструментом.

Далее разгорелась дискуссия. Защитники заявляли о высоком техническом уровне текстов и музыки, оппоненты - претенциозности, убивающей непосредственность и затрудняющей коммуникацию. Защитники твердили об изысканности, оппоненты - об отсутствии искренности и тепла. И те и другие - в пылу или с холодным расчетом? - назвали объект спора "голосом поколения". И не отреклись.

Содержание текстов Щербакова вполне укладывается в рамки романтизма: грядущая катастрофа, одиночество, предательство, странствие, одиночество, отшельничество, независимость, Слово.

За всем этим слышен нервный смешок игры, но игры в очень хорошую литературу. А что есть очень хорошая литература, как не игра до самозабвения; как не игра по правилам, продиктованным не здесь, не сейчас и не нами; как не игра, в которой участвуют, помимо наскучивших комиков "жизнь" и "смерть", загадочный трагик "вечность"?

Дело не в этом, - досадливо отмахнутся исследователи феномена КСП.

И будут правы.

Дело в том, что никто давно не стоит взявшись за руки, "чтоб не пропасть по одиночке". Дело в том, что некоему ценностному единству, воспетому шестидесятниками, пришел конец. Разделение на "своих" и "чужих" претерпело принципиальные изменения. Сверхидея, под влиянием которой формировалась авторская песня, по замечаниям российских критиков, себя исчерпала. С пафосом произнесенное "Мы" вызывает ассоциации совершенно иного порядка, нежели пару десятилетий назад.

"Лирический герой Щербакова, - пишет Борис Жуков, - утверждает свое равноправие с миром: он не намерен его переделывать, но и не желает под него подстраиваться. Он осознает несовершенство мира и собственную слабость, он смеется над ними, но это сознание и этот смех - не причина ничего не делать и вообще не жить. Такое отношение к миру и к себе в нем приемлемо не для всех. И в этом смысле Щербаков - продолжатель и переоценщик не только русской авторской песни, но и всей русской культуры, если угодно - русского мировоззрения. Однако его устойчивый успех, в первую очередь у образованной молодежи, показывает: он выразил то, что чувствуют многие. И если это все так, то в ближайшие годы мы станем свидетелями парадокса: Щербаков, выразитель крайнего индивидуализма, станет своего рода катализатором формирования нового "Мы", новой социальной группы".

Неужто все так серьезно? Или все же "понты", как говорили мои ровесники и их предшественники?

Возможно, обожателям творчества Щербакова хватит самоиронии, чтобы не переоценивать ценности русской культуры. Ну, если не хватит, честь и хвала Щербакову, вполне владеющему, в дополнение к прочим достоинствам, наукой о психологии масс.

Что-до самого поэта, которого весьма удачно окрестили последним бардом, то он, полагаю, справится с любовью народа даже в том случае, если он, народ, посмеет заявить о своих правах на взаимность.

В подтверждение высказанного предположения - извольте, всего лишь несколько строк Щербакова:

Что ж, скорее всего очевидно,
Моя невзрачная стать
Сравнима с кошкой, которая, съев
повидло,
Сидит на крыше, где ей все видно,
Но так солидно, будто умеет
летать.

"Вести-2", четверг 29.01.98