Эксперт, Северо-Запад #11(120) от 24 марта 2003 года

Фольклор интеллигенции Барды появились в 50-х и вроде бы должны были исчезнуть к 90-м, вытесненные роком или попсой, "русским шансоном" или чем-нибудь подобным. Но удивительное дело - остались! Есть одно странное, необъяснимое и необъясняемое явление в российской культуре ХХ, а теперь уже и ХХI века. Его называют то авторской, то бардовской песней. Фольклор интеллигенции. Фольклор, творцы которого известны поименно. Барды. Они появились в середине 50-х годов со своими гитарами и странными песнями, в которых текст - важнее важного, но без гитары, без мелодии, даже самой простенькой, текст этот не канает. (Ну как прочитать глазами финал "Баллады о переселении душ" - "Но в минуту самую внезапную, / Пусть ему отчаянье мое / Сдавит сучье горло / Черной лапою", - не услышав, как Галич со злорадной нежностью растягивает "внезааапнуууйуу"?) Откуда оно пришло, это необъяснимое явление? Можно сформулировать не научно, но поэтично (извините) - из рывка к свободе в несвободном обществе. Барды появились тогда (в 50-х) и вроде бы должны были исчезнуть к 90-м, вытесненные роком или попсой, "русским шансоном" или чем-нибудь подобным, но вот удивительное дело! Остались. Музыковедам, стиховедам и социологам искусства еще предстоит сообразить, что это за странное такое, старомодное и живучее, явление, которое одни называют "искусством ИТР", другие шмыгают носом от избытка чувств, едва лишь заслышат: "На ночных кустах ветки трогая, / Выхожу один на дорогу я. / Темнота кругом несусветная, / Замолчала ночь беспредметная", или: "Помнишь, как оно бывало? Все горело, все светилось, / утром солнце как вставало, так до ночи не садилось. / А когда оно садилось, ты звонила мне и пела: / "Приходи, мол, сделай милость, расскажи, что солнце село"", а третьи хмыкают, обнаружив в немудрящих песенках цитаты из Лермонтова и Фета. Все барды - разные, но самыми разными, разнополярными мне казались процитированные выше Юлий Ким и Михаил Щербаков. Подчеркнуто веселый, игровой, театральный Ким и подчеркнуто мрачный, ироничный и лиричный даже в самых своих сюжетных балладах Щербаков. "Лед и пламень, волна и камень - не столь различны меж собой", а оказалось - они дружат и в этом году отметили двадцатилетие своей дружбы двумя концертами в Петербурге - 13 и 14 марта. 13 марта о Киме говорил Щербаков, а 14-го о Щербакове - Ким. 13 марта пел Ким, а 14-го - Щербаков. Внимательному зрителю-слушателю становилось слышно и видно, что и мрачность Щербакова подсвечена юмором, и веселость Кима подтушевана настоящим трагизмом. Обо всем этом: о Михаиле Щербакове и бардовской песне, о диссидентстве и политике и о многом другом корреспондент "Эксперта С-З" расспросил Юлия Кима. О Михаиле Щербакове Юлий Ким - Как вы познакомились и подружились с Михаилом Щербаковым? Мне кажется, что вы очень разные. Вы - открыты и контактны, а Щербаков - замкнут и мрачен. - Мы совсем разные люди, но вовсе не противоположные. Щербаков не так уж неконтактен и мрачен, а что до меня, то я - не так уж открыт и не такой уж весельчак. Мой лирический герой и лирический герой Миши больше не похожи друг на друга, чем мы сами. Конечно, и мы - разные, ну так ведь взаимные симпатии и не могут возникать у людей совсем похожих, верно? Вот наш случай как раз такой, когда у неодинаковых людей возникла взаимная симпатия. О Мише я услышал в 1983 году, он был студентом-филологом Московского университета и сочинял песни. Один наш общий знакомый уже тогда, хотя Щербакову не было и двадцати, предложил мне послушать записи этого, тогда еще совершенно неизвестного, барда. Он принес мне пленку, которую Миша специально для меня записал в кругу своих друзей. Она подействовала на меня оглушительно. Я сразу понял, что это - сложившийся мастер, небывалый в наших бардовских рядах. Я слушал тогда вещи, написанные им в 18, 19 лет, которые и сейчас делают честь его поэзии, пусть он и вспоминает их с неохотой. "Вишневое варенье", "Кибитка", "Капитан бравый". Остается только удивляться тому, что многие барды, тогдашние мои коллеги по нашему славному делу, совершенно этого не почувствовали, хотя я довольно широко рекламировал его пленку. Мишины песни получили признание в бардовской среде очень нескоро. Уже в середине 80-х годов я по своему выбору составил пленочку из его песен и показал Булату Окуджаве, который отнесся к ней равнодушно-уважительно. Несколько похвальных слов сказал, но восторга моего не разделил. На первые песни Вероники Долиной Окуджава реагировал гораздо эмоциональнее. Много позже, уже в 90-е годы, я передал Булату пленку Мишиных песен, которую составил сам автор. Тогда Окуджава в одном из своих интервью сказал, что прежде он полагал, будто бардовская песня умерла, но послушал Щербакова и теперь сказать этого никак не может. Перед последним отъездом Окуджавы в Европу я получил от Миши свежую запись для Булата, позвонил ему, тот ответил, что когда вернется, тогда и послушает. Вернулся, но - как вы понимаете - передать ему эту пленку я уже не мог. Об учителях - На концерте Михаил Щербаков много говорил о том, кем были для него вы и ваша жена, Ирина Петровна Якир, в Москве 1983 года, - учителями. А были люди, к которым с пиететом относились бы вы? Были учителя? - Миша сильно преувеличивает мою "учительную" роль. Всякий талант самодостаточен. Это же пружина, сжатая в человеке, она так или иначе, а развернется, распрямится. Миша очень жаден до самых разных впечатлений в музыке, кинематографе, литературе. Вот к театру он абсолютно, патологически глух, и не знаю, расслышит ли он когда-нибудь театр. Что же до литературы, то он энциклопедически образован в этой области, и здесь я мог и могу у него поучиться, а не он у меня. В песнях у него собственная интонация настолько сильна и неповторима, что Миша никогда не нуждался в непременном кому-то подражании, в ученичестве, в школе. Он - сам себе школа, стиль и искусство. Хотя и не чуждается стилизации. У него есть прекрасная песня, написанная на музыку Нино Рота. Я - другое дело. Я увлекался гораздо больше. Мне всегда хотелось передразнить, повторить ту или иную интонацию. Люблю стилизацию, пародию, подражание. Если говорить о том, кто меня подтолкнул к песне, к гитаре, то это Юрий Визбор. Сказать, что его творчество было основным или важнейшим для меня источником, я никак не могу, но его песни слушал жадно и интонации впитывал с благодарностью. Все равно не могу сказать, что его муза сильно повлияла на мою. Гораздо большее влияние на меня оказали такие люди, как Петр Фоменко и Юрий Коваль. У меня есть несколько подражаний Галичу, Высоцкому, Окуджаве, но это сознательные стилизации. Есть визбористы и последователи Высоцкого, есть Тимур Шаов, который продолжает работать в традициях сатирической баллады Галича. Я не такой. Я - другой. - Нет, я, наверное, неправильно сформулировал вопрос... Михаил Щербаков говорил не об эстетическом влиянии, а о человеческом, если угодно - этическом. У вас был такой учитель или такие учителя? - У меня было несколько таких учителей, но их имена вам ничего не скажут. Это были просто хорошие, порядочные люди, много старше меня, вот к ним я испытывал чувства, аналогичные тем, о которых говорил Миша. Вероятно, такие учителя есть у каждого человека. Иначе... как там... иссякла б нива жизни. О всеядности - Есть ли перспективы у бардовской песни в России? Мне кажется, что ее питательная среда иссякает, исчезает. - Бардовская песня есть продукт массового песенного графоманства, и эта питательная среда в России не иссякнет никогда, как не иссякнет в нас питательная среда для поэзии - массовое поэтическое графоманство. Желание писать стихи, писать песни - это какая-то массовая российская жажда. Поэтическая страна просто не может не быть государством графоманов. Стихами Россия была больна всегда, а песнями заболела в 50-60-е годы. Просто эпидемией или инфекцией это назвать - великий грех. Если и болезнь, то - высокая! Ведь это же рывок к творчеству. И мне кажется, что, появившись в 50-60-х годах, он уже не исчезнет никогда. И аудитория останется. Она была, есть и будет. Достаточно посмотреть на Грушинские бардовские фестивали или на фестивали бардовской песни в Израиле. До десяти тысяч участников. Конечно, 90% графоманов, а ярких талантов, как и в любом деле, немного, но ведь без графоманов не будет и талантов. Одно время мне даже казалось, что молодежь, наевшаяся роком, массовым порядком перетекает с вытоптанных площадей на наши полянки. Наверное, я заблуждался, но... - Что все-таки сродни бардовской песне - французские шансонье, рок, романс, блатная песня? - По-моему, авторская песня абсолютно всеядна, как медведь. Вы можете услышать в ней и французский шансон, и подзаборную песню, и каторжную, и блатную, и цыганский, и городской романс, и рок. Другое дело, что у нее есть родовые черты, которые я не взялся бы определить, но они резко отделяют ее от всего вышеперечисленного. Если представить себе концерт, где поют самые разные песни, то с ходу могу определить: вот это - бардовская песня, а это - нет. Наверное, дело в интонации. Конечно, слова. В бардовской песне очень важен текст, который не так значим для рока, а для попсы и вовсе не важен. - Кто из бардов прошедшего времени созвучен нашему времени - Владимир Высоцкий, Александр Галич или Булат Окуджава? - Из этих трех? Окуджава, конечно. Он же лирик. А лирик на то и лирик, чтобы быть созвучным любому времени. Высоцкого еще долго будут слушать, потому что он воспел времена несвободы. Нет, он не несвободу воспел, а ее времена. Он нашел им поэтический, песенный эквивалент, а поскольку это время и эта несвобода еще очень близки к нам, поскольку ее еще очень много в душе российского человека, то Высоцкий созвучен, вполне созвучен нашей эпохе. Александра Галича будут вспоминать и слушать, но это будет ретро. - Как вы относитесь к тому, что называется русским шансоном? - Это песни для частных секьюрити криминальных фирм. О частностях и главном - Мне очень понравилось, как Щербаков говорил о том, что вовсе не обязательно упоминать мелочи и уж совсем не обязательно рассуждать о самом главном; говорить стоит только о частностях. Как вы относитесь к этой мысли? - Это чрезвычайно хорошая мысль. Она заслуживает всяческого внимания и понимания. Только нужно помнить, что все же порой возникает очень высокая степень доверительности, когда можно и нужно говорить о самом главном. Это действительно не всегда удается. Не всегда наступает та минута, даже между очень близкими людьми, когда о главном говорится так же легко, как о мелочах, и так же обстоятельно, как о частностях. Но такие моменты бывают, и не только между задушевными друзьями. Здесь уж как проживется, как выйдет. Просто у нас с Мишей не было такого времени, когда бы мы говорили о главном. Я ведь не догматик. В отличие от Миши, не говорю: не стоит рассуждать о главном. Подойдет время - и самое главное можно будет обсудить. . . . . . . . . . . . . . Записал Никита Елисеев