Лариса Шульц«Ночной дозор»Многие песни Михаила Щербакова посвящены «вечным» темам — любви, смерти, творчеству. Иногда темы эти сплетаются так искусно и причудливо, что требуется многократное перечитывание текста (одним прослушиванием не обойдешься), чтобы понять, о чем, собственно, речь. Основные темы варьируются Щербаковым снова и снова, многие тексты отталкиваются от существующих, используют знакомые образы в новом ключе либо как-нибудь иначе отсылают к ним. В результате слушатель новой песни, не знакомый чуть ли не со всем остальным творчеством Щербакова (или хотя бы с песнями, написанными на ту же тему) почерпнет из нее меньше — во всех смыслах, в том числе и в эмоциональном. Песня «Ночной дозор» — прекрасный тому пример. «Набок бы теперь и наповал. Но нет. Никак нельзя». Первая догадка — ага, бессонница, тяжелая работа, трудная жизнь. «Томная соседка по купе. Но нет. Никак нельзя» — значит, поезд, но с дамами, видно, отродясь не ладилось, а теперь, когда только бы набок, нечего и пытаться. «Яблок бы сюда и коньяку» — да где ж их взять! Ночь, вагон-ресторан, поди, закрыт, да и накладно. Что остается? Смотреть в окно, считать овец. Не помогают овцы — попробуем считать лошадей, чаек, вот уже вроде и засыпать начинаешь — не чайки, а слоны летят тучей, ну еще чуть-чуть... вот и пальма стройная уже снится ... но вдруг сильная боль в плече — черт, отлежал, полка жесткая... Господи, да у меня же были таблетки! Неужели забыл? Глотнул бы — и все... Все вроде бы понятно и логично. Жизнь тяжела и уныла. Едем черт знает куда и зачем. Как огромное количество людей во всем мире. Все плохо и беспросветно. Реальность, туды ее в качель... С такой интерпретацией песни вполне можно жить. Даже можно ее напевать под душем. И мороз по коже пройдет, и музыкой упьешься. Беда только в том, что при этом за рамками остается примерно 80 процентов текста, в котором говорится о совсем других вещах. «Рокот в перепонках начеку: не сметь, не спать...» «Отдых — привилегия глухих. А ты не спи». «Согнись, уткнись в окно». «Отдых — привилегия слепых. Не спи, моргай, танцуй». Что это такое? Команды, запреты, угрозы ... как удары. Ну, предположим, внутренний монолог. Голос морали, совести, культуры, воспитания... Но почему этот голос явственно запрещает спать? Враг он лютый герою, что ли? Какая ему выгода так издеваться над самим собой, по сути? Или у героя раздвоение личности какое-нибудь? Одно «я» умирает спать, но второе незнамо почему запрещает ему даже сомкнуть вежды. При этом где-то посередине песни это второе «я» вообще превращается в «мы»: «Нам лучше знать». И герой в отчаянии подчиняется, ибо знает: «либо и подавно не заснешь. Не разрешат». А поскольку даже «фантом какой ни есть» запрещено «игнорировать»
На вершине этого мучительно-абсурдного состояния возникает мечта о том, как хорошо было бы быть пальмой... Секунда грез — и снова тот же ад — у сотого слона болит плечо... Странно. Шарада какая-то. Может, записать «Ночной дозор» в разряд «непонятных» песен? В которые проникнуть очень трудно то ли потому, что они, сугубо личные, то ли оттого, что внутренняя логика их чересчур темна и понятна разве что самому автору. Или допустить, что это одна из тех вещей, в которых смысла не стоит искать, благо автор неоднократно повторял, что сочиняет «звук», а смысл его вообще не интересует... Еще один вариант — это описание бреда, сумбура в результате тяжелой бессонницы, у героя высокая температура, острый психоз или белая горячка... да и вообще, поэт (особенно современный) имеет право и на бред! (замечу в скобках, что иногда кажется, будто современные поэты только на бред и имеют право... но это не относится к делу). Но оставив в стороне эти интересные гипотезы, попробуем предположить нечто иное — что перед нами «цветная и наглядная вполне» картина того состояния, которое так красиво и торжественно выглядит в призыве Пушкина «Восстань, пророк, и виждь, и внемли», или Пастернака «Не спи, не спи, художник, не предавайся сну», и что хуже того — что это и есть, по большому счету, участь поэта, когда его «требует... к священной жертве Аполлон» — особенно, пока «музыка не дается». Что с ним происходит, когда «бежит он, дикий и суровый: в широкошумные дубровы...» или танцует, «горд и страшен... пред бумажным божеством»? Когда им управляет «Люцифер, носитель света», тот, кто утверждает, что «словарь втиснет и тебя», или «шестикрылый серафим»? Но в нашем примере, как мне кажется, имеется дополнительный и очень любопытный нюанс: «тот, кто» (кто бы он ни был) в качестве высшего авторитета призывает (русский) язык: «сказано же русским языком: никак нельзя» (отметим характернейший для Щербакова прием легкого, почти незаметного поворота расхожего выражения так, что оно приобретает совершенно иной смысл) — язык не в буквальном смысле этого слова — вот, мол, пришел русский язык и угрожающе зарычал — а в значении той стихии, которой, как сказал где-то Бродский, и повинуется поэт. Язык как часть (или орудие) той силы, что одаряет некоторых смертных даром творения, но дает его в долг и постоянно требует выплаты, да еще и с процентами, и с ним не поспоришь: «Уж тут не то что Боже мой. А просто мамочки мои». Отсюда в «Ночном дозоре» непреклонное повеление не спать, держать открытыми глаза и уши, ибо «моих зениц коснулся он — отверзлись вещие зеницы...» — значит, лови и считай решительно все, что попадает в поле зрения, будь то даже фантомы в потемках; «моих ушей коснулся он, и их наполнил шум и звон» — не это ли «рокот в перепонках», который всегда «начеку»?; танцуй — демонстрируй свое умение, доказывай, что не зря тебе дан кредит, «представь труды», ибо «в чем и правда, если не в ногах?» — опять поворот пословицы «в ногах правды нет» — когда уставшему человеку предлагают хотя бы сесть, а тут — какое там! пляши! «Ноги-руки, думаешь, зачем?» — параллель к «Другому обращению к герою», где велено плясать на канате; возможно, «крылья» упоминаются именно в этом контексте: «помаши еще руками — может, все-таки взлетишь...»; там же четко разъяснено насчет тишины: «Без моей команды — скажет Но «мы» не всегда так суровы: если будешь хорошо себя вести, то «мелкой меди, так и быть, возьми. Но больше не воруй» — думаю, эта строка отсылает к нередко встречающейся у Щербакова мысли о «краже» «чужой музыки» (возможно, имеются в виду многочисленные цитаты, отсылки, вариации на тему, или скорее ситуация, когда источником вдохновения становится нечто, уже кем-то созданное, как, например, в песне «L'homme a la moto», где герой, взяв «ближайший харли-дэвидсон», «чужую технику... приводит в действие без ключа» — то, что автор иногда называет «стилизациями», хотя, по моему скромному мнению, мало сыщется поэтов, которых можно сравнить со Щербаковым по оригинальности и замысла, и реализации, даже если время от времени наблюдается известное «сходство черт»;) а «мелкая медь» тогда — это символ горстки образов, мелодий, сюжетов, «осколков витража», которые божество милостиво и небрежно швыряет послушному поэту, дабы он мог радостно считать их своими и не соблазняться заимствованиями... А что же соседка, яблоки, коньяк? Да где уж там. «Пардон, гарсон...» Жить под таким накалом живому человеку, даже поэту, конечно же, невозможно. Вот и взлетает стон-мольба о каком-то другом существовании (даже не о другой жизни) — быть бессловесным растением, неподвластным никому и ничему, кроме простых законов природы — пронзительное, бросающее в дрожь «Был бы пальмой. Рос бы стройно. Жил бы долго. Спал бы крепко...» Тут возникает ассоциация с Лермонтовым: «я б хотел забыться и заснуть... надо мной чтоб, вечно зеленея, темный дуб склонялся и шумел...» Но мир Щербакова намного безжалостнее, и побег из него мыслится как полный отказ от человеческого бытия. (Любопытный вариант означенной ассоциации обнаружился в романе Павла Курсанова «Мертвый язык», где один из персонажей напевает именно эти строки «Ночного дозора» (без указания автора, будто это какая-то народная песня), но перефразируя: «Был бы дубом...» ) Однако поскольку молитва остается неуслышанной, слоны продолжают лететь, а у сотого еще и плечо болит — то есть взвинченное, больное воображение уже не ведает пределов, его заносит черт знает куда — появляется мысль о «лекарстве», которое тоже всегда наготове — «полная ампула» — и вот «сразу в перепонках никого», и только печальным откликом — или пародией — на «...чтоб весь день, всю ночь мой слух лелея, про любовь мне сладкий голос пел», и в то же время искренне и горестно, зазвучит «что-то лишь такое о любви. Едва-едва. Об этой — около, в слезах. И той, иной, иной, иной...» Не правда ли, как все хорошо складывается? Но в этой замечательной картине имеется досадный пробел. А именно: в ней отсутствуют «гудки».
И действительно, они как-то не вписываются в идеальную картину чистых мук творчества. Гудки чересчур конкретны — то длинные, то короткие, то чьи-то... На «фантомы», пожалуй, не похожи. Может быть, гудки паровоза? Но их обычно не так уж много, чтоб нужно было считать. Плюс когда они затихают, кончается вообще все... А что, если это самые обыкновенные телефонные звонки? (Будь «Ночной дозор» написан лет на десять позже, легко можно было бы вообразить героя с мобильником в руке... или это пророчество? Но оставим подобные забавы любителям во всем искать «код»). И в какой-то момент вдруг понимаешь — очень может быть, что это несколько нестандартный символ любви. Как всегда, обманувшей. Тема любви, обозначенная «гудками», то есть безуспешными попытками дозвониться, добраться, поговорить с любимой, как бы проходит через «Ночной дозор» едва намеченным пунктиром, теряясь в лавине команд и окриков — потому и остается до поры незаметной. Однако именно те точки, где «гудки» упоминаются, определяют развитие сюжета — в самом начале: «ты слушай длинные гудки. Покуда кратких не черед» — известная ситуация, когда сначала «абонент недоступен», потом занято; в середине, где появляется требование «считай гудки» (вспоминай, сколько раз сам звонил, сколько раз тебе звонили...) — а затем, по аналогии или инерции, раз уж взялся, то и бессонные сумбурные видения посчитай — и тут, по мере усиления абсурда, отчаяния и явного зашкаливания сознания (возможно, что счет — это последняя попытка сохранить порядок и остатки рассудка в «разгуле фантасмагорий») может возникнуть и апокалиптическое ощущение, проявляющееся в выражении «сочти число» (отсылка к Апокалипсису была предложена Татьяной Темкиной в дискуссии на сайте, послужившей толчком для данного эссе); и, наконец, в последней строфе, где предполагаемый глоток лекарства, возможно, принесет желанное избавление от самого невыносимого: «гудков — ничьих нигде». Исчезают, по-видимому, и «фантомы». Остается только «звук» о любви — возможно, новая музыка, возникающая из всего этого ужаса и пустоты. Любовь и творчество связаны — это не новость, но в «Ночном дозоре» эта связь предстает как некое Вот теперь вроде бы можно сказать, что все действительно «вяжется»... Несколько соображений об элементах счета: например, «конница». Привлекая опять же тексты Щербакова, вспомним песню «Кони в вагоне», где «табун» прямо называется «это годы мои». В этом плане вопрос «А сколько вас?» представляется отнюдь не праздным, тем более что тема проходящей/уходящей жизни тоже встречается у Щербакова очень часто. О «чайках» нечего и говорить: воплощение полета, свободы, легкости. И вот эта вольная птица начинает превращаться в тяжелое, неповоротливое, несколько нелепое животное — в свою полную противоположность. Трудно представить себе более весомый — в буквальном смысле слова — символ потери «крыльев», даже если слон продолжает лететь. Не диво, что у него болит плечо... Кстати, во фразе об «обращении» чаек в слонов волей-неволей слышится подспудная насмешка — известная пословица «из мухи делаешь слона», значение которой в данном контексте, думаю, можно не расшифровывать. Без такой иронии Щербаков не Щербаков... Интересно также проследить параллели с еще двумя песнями. «Ничему не поверю, ничем не прельщусь» — прекрасный, вдохновенный гимн музыке молодого, полного сил поэта, готового не только «для звуков жизни не щадить», но и пожертвовать многим в этой жизни, пока она длится: «уж не эта ли сладкая, влажная даль... от занятий моих отрывала меня, вырывала меня из объятий, чтобы плыть... во всю мочь, на всю ночь...» — «не спи» здесь добровольное, даже радостное, ибо дает возможность открывать «все новые земли», а это важнее всего, и— на другом повороте реки времени — «К речи», где значительно повзрослевший герой, прошедший испытание «Ночным дозором» (видимо, не случайно обе эти песни входят в один и тот же цикл «Ложный шаг») и «год проведя не с тобой, без малейшего толку, как не живя», желает только одного — иметь возможность улыбнуться вернувшейся речи, отлично зная при этом, что «она ненадолго...» Возможно, кому-то такое прочтение «Ночного дозора» покажется маловероятным, перенасыщенным символами, чересчур трагическим, или вообще мистическим. Но принимая во внимание общую философскую направленность произведений Щербакова, который не боится затрагивать самые глубокие проблемы бытия; учитывая неумолкающие в его текстах темы творчества и непростого пути художника, а также прибавив тот немаловажный факт, что данная интерпретация вроде бы не страдает явными противоречиями, осмелюсь предположить, что она, может быть, даже верна. Или, как минимум, убедительна. Март 2011 |