Спиглазова А.В.Полемика с литературной традицией в диптихе М. Щербакова "Мой несчастный друг..."Полемика с традицией - не столь частое, сколь регулярное явление в литературе и в искусстве вообще. Это - норма эволюции культуры, без этого невозможно развитие и существование. Зачем же тогда явление "столь заурядное" выносится в заглавие? И о полемике с какой именно традицией пойдет речь? Дело в том, что в двух стихотворениях Михаила Щербакова, написанных в 1989 году, мы предполагаем столкнуться не просто с фактом, а с феноменом: неким аномальным функционированием механизма литературного наследования. Речь идет не о признании или отрицании каких-то "догм", и не об игре с ними. Данная статья - попытка доказать, что мы имеем дело со скрытым, сдержанным протестом против самого существования литературной традиции. Диптих подвергает сомнению (или, может быть, осуждению?) сами читательские ожидания. В конечном итоге - природу связи между литературой и жизнью. Под литературной традицией имеется в виду прежде всего русская литературная традиция, складывавшаяся и закреплявшаяся в пушкинскую эпоху, в начале XIX века. Тогда, наряду с постепенным формированием современного русского литературного языка, изменялось и положение литературы в жизни культурного человека. Книга стала предметом быта. Появились герои, на которых надо было походить, которым хотелось подражать. Образно говоря, со страниц книги герои сходили в жизнь. "Люди живут для того, чтобы их имена записали в историю", - так характеризует новый тип человека той эпохи Ю.М Лотман в лекционном цикле "Беседы о русской культуре" 1. Диптих - от греч. diptychos, что означает "двойной", "сложенный вдвое"; в изобразительном искусстве - две картины или два изображения, связанные единым замыслом. Двум стихотворения Михаила Щербакова, объединенным в мини-цикл, предшествует эпиграф - название одной из статей Карамзина: "Отчего в России мало авторских талантов?". Оба стихотворения не имеют отдельного заглавия и называются по первой строке. Для удобства мы именуем весь диптих по первой строке (заглавию) первого стихотворения: "Мой несчастный друг".
Когда у нас есть два стихотворения, связанные друг с другом, но все же разные, это уже само по себе составляет интригу. Мы можем сказать, что они "на одну тему", но это только усугубит любопытство. Является ли второе продолжением первого? Дополняют ли они друг друга? Или это ситуация противопоставленности? Последние строки второго стихотворения как бы "сцепляются" с эпиграфом и началом первого: "Ах, отчего в России мало / Талантов авторских, мой друг?" - "Мой несчастный друг, господин Н.Н..." (Курсив мой. - А.С.). Так вопрос одновременно и получает ответ, и остается неисчерпаемым - "вечным" вопросом. Мы приблизимся к пониманию этого парадокса, если поставим себе целью определить смысловые отношения двух стихотворений. Начнем с "системы персонажей" (насколько возможно говорить о ней в лирике). "Господин Н.Н" безусловно соотносим с "робинзоном" из второго стихотворения. Но это не одно и то же лицо. "Господина Н.Н." окружает реальность XIX века, "робинзона" (так мы условно назовем героя ненаписанного романа) - реальность века ХХ-го. Само обращение в начале стихотворения - "Мой несчастный друг, господин Н.Н." - литературное клише пушкинской эпохи (Ср. "Онегин, добрый мой приятель..."). Но Пушкин (хоть и у него это всего лишь условность) говорил все же о человеке своего времени, о своем современнике. А здесь адресант (тот, от кого исходит обращение, субъект речи) не просто знает, как сложилась жизнь "господина Н.Н." - он рассуждает и о его посмертной судьбе, значит, о существовании в одной реальности не может быть и речи. Мы видим и стилистический конфликт. Стихотворение открывается в высоком штиле, или, если сказать иначе и более точно, с употреблением "элегических формул" языка поэзии XIX века ("век", который непременно "пролетит", "тлен забвенья" и т.д.) 2 . А затем вдруг просторечное "плёл", "мрёт", "глядишь, восстал", "косолап кацап"! Разговор переходит в другую плоскость. Саркастические рекомендации автора ("А служил бы ты в юнкерах..." и т.д.) формируют контур судьбы героя, но только в отрицательном смысле - ведь в стихотворении перечисляется только то, чего он не делал. Жизнь с вынесенной за скобки частицей "не" противопоставляется альтернативным вариантам развития событий - их можно назвать типами героического поведения: либерал начала века, разночинец, бунтарь, растратчик. Все они противопоставлены "господину Н.Н." по одному признаку: способность заявить о себе, совершить "поступок", снискать любого толка "почет меж людьми". Это в большей степени соотносится с героическим поведением, нежели доблесть или польза. Но вместе с тем у "господина Н.Н." есть своя собственная жизнь, о которой мы ничего не знаем. Подобно своему герою, оставшемуся в стороне от разного рода героических соблазнов, автор обособляется от "потомка", "историка" и "поэта", заявляя о своем интересе к ней. "Обратная" избранность героя подчеркивается еще и фигурой повтора в седьмой и в десятой (последней) строфах: "Только ты не смог / только ты один, только ты" (VII строфа), "Только я один, как всегда один / только я один, как всегда" (Х строфа). Что фактически приводит к формуле: "я (один; единственный; уникальный) говорю о "ты" (один; единственный; уникальный)". Итак, у нас есть ряд (хочется даже сказать "парадигма") типов героического поведения и соответствующие этому ряду фигуры "потомка", "историка" и "поэта", которые должны со всем этим разобраться. Отдельно и как будто немного в другой плоскости мы видим автора и его адресата, "господина Н.Н."; на их сходство нам только намекнули. Интересно, что в начале второго стихотворения солидаризация автора с собеседником усиливается: "Призвав решительность и строгость, / язык бахвальству отрубив, / я признаю свою убогость / перед величием других. // И сколь бы тонко мне ни льстили, / какой бы мне ни пели вздор, / как джентльмен, свое бессилье / я сознаю - с тех самых пор, / когда мы, новый мир построив, / причем действительно с нуля, / произвели на свет героев, / каких не видела земля". Смысловая плотность повышается за счет того, что слово "герой" имеет в русском языке два основных значения - "человек выдающейся отваги, доблестного поведения" и "литературный персонаж". Если предыдущее стихотворение реализовывало скорее первое значение этого слова (например: "но и он герой"), то здесь вступает в силу значение слова "герой" как "вымышленный, созданный кем-то образ". Речь идет не о реальном якобы человеке, а о персонаже литературного произведения. Но - удивительная вещь! - если "господин Н.Н." по окончании своей негероической жизни "исчез без следа", то о несуществующем герое автор сообщает нам, что это "был скромный малый, существовал по мере сил" (Курсив мой. - А.С). Далее выдуманная жизнь наделяется процессуальностью и насыщенностью, о которой образ "господина Н.Н." мог бы только мечтать: "Когда кругом волненья тысяч / и политический процесс, / кого ни тронь - Иван Денисыч, / куда ни плюнь - КПСС, / он размышлял об Эмпедокле, / читал Мюссе, ценил Массне / и по зиме гулял в монокле, / а по весне носил пенсне; // от слабых легких ждал подвоха, / искал спасенья во враче...// Я бы о нем не думал плохо, / ели бы думал вообще". Второе стихотворение являет не просто другую судьбу, а другой образ поведения. Поведения в широком смысле - не только поступков или их отсутствия, но и определяющей эти поступки внутренней жизни. Упоминание в этом контексте Эмпедокла, Мюссе и Массне, видимо, не случайно. Эмпедокл был отчасти философом, отчасти шарлатаном и претендовал на божественность своей природы, в доказательство чего прыгнул в жерло Этны, чтобы имитировать вознесение на небо. Но это ему не особенно удалось, так как, по легенде, вулкан выбросил обратно его сандалию. Альфред Мюссе, известный более всего как автор "Исповеди сына века", и Жюль Массне, который может в этом контексте рассматриваться, наверно, как автор опер "Вертер" и "Дон Кихот", каждый по своему являют разочарование в романтизме. Отрицание героического поведения, в первом стихотворении подчеркнутое "обратной избранностью" героя - именно таким он был нужен автору и нам, слушателям, интересен, во второй части диптиха подчеркивается предпочтениями героя, который, кстати, как мы помним, "был самоучка по культуре и по натуре робинзон". Исторически второе стихотворение является продолжением первого: в первом перед нами проходят реалии XIX века; во втором - характерные образы ХХ-го. Можно предположить, что цитата из "Интернационала" обыгрывает эту преемственность: "Когда мы, новый мир построив, / причем действительно с нуля, / произвели на свет героев, / каких не видела Земля...", подчеркивая, что результатом героического поведения неизбежно становится разрушение (ср. в оригинале: "Весь мир насилья мы разрушим / до основанья, а затем..."). В первом стихотворении автор призывал героя скорбеть "за других", здесь скорбь о себе самом. Из всех возможных определений выбирается самое надчеловеческое - ни грусть, ни сожаление, ни печаль, но - скорбь. То, над чем человек уже как бы и не властен. Своей пронзительностью рефрен даже выбивается из общего тона стихотворения - хоть минорного, но иронического. Наиболее удивительным кажется в стихотворении то, что автор говорит о герое как о живом человеке: он не знал языков, переживал за свое здоровье, наконец, "умер у вокзала", не став "ни назиданьем, ни лучом" (так иронически обыгрывается название статьи Н. Добролюбова "Луч света в темном царстве"). В этом упрямом балансировании между реальностью и вымыслом скрыто смысловое напряжение, эмоциональное ядро текста. Изощряясь в описании способов бездействия ("не посвятил ему труда, / не сделал шага, в ус не дунул, / не двинул пальцем никогда") автор не объясняет его причин. Уже было сказано ранее, что герой являет собой другой образ поведения, своеобразно противопоставленный историческому фону. "Господин Н.Н." был чужаком в своем мире, потому что лишен способности строить свою жизнь, оперируя эталонами, образцами и примерами. Той способности, которую формировала как раз литература! Остается открытым вопрос, в чем причина такого поведения - в душевной апатии или, наоборот, излишней нравственной щепетильности. Но во втором стихотворении, как мне представляется, речь идет о сознательном выборе. Затронута проблема дистанции между литературой и жизнью. Как известно, время, когда эта дистанция резко сократилась - как раз и есть рубеж XVIII-XIX веков. Тогда, и далее, в пушкинскую эпоху, литература обрела способность регулировать поведение и поступки. Мы помним - часто приводимый пример! - что письмо Татьяны состояло целиком из книжных оборотов, но при этом не выглядело как нечто искусственное. Язык литературы становился языком общения; обратной стороной этого процесса стало появление литературных типов. Тем самым литература и читатель оказались в замкнутом кругу взаимной ангажированности. Литература, взявшая на себя право нравственного регулирования, тем самым спровоцировала ожидание неких сменяющихся во времени нравственных ориентиров. Этот механизм, хоть с ним не однажды боролись, видимо, настолько стоек, что автор ощущает его как несвободу. Вспомним, как много общего обнаруживают автор и его герои в начале второго текста: "Я признаю свою убогость / перед величием других". Осведомленность о механизме литературной традиции уже воспринимается как нечто, призывающее к немоте, к полному отсутствию на сцене в роли создателя литературного типа. Как "господин Н.Н." не хотел вести себя "по-геройски", так и автор не хочет вести себя "по-писательски". Мы привыкли думать, что просвещенный человек свободен. Михаил Щербаков предполагает, что это не так. Несвобода образованного человека - особого рода, рождающаяся из осознания принадлежности к языку и культуре. Знание о том, что "все уже было", что ничего принципиально нового сказать невозможно - аргумент в пользу молчания, "немоты". Но этот аргумент не всегда может соперничать с силой поэтического дара. Боязнь предсказуемости и тяжесть немоты, отрицание своей связи с традицией и в то же время тоска по возможности наследовать ей - темы поэзии Михаила Щербакова. Об этом стихотворения "Чужая музыка", "Другое обращение к герою", "Циркач", и многие другие.
|