Юлия Тарантул

"ГИБРИДЫ БЕМОЛЯ И ЯМБА"

Ему и без побочных обстоятельств есть что преодолевать. Незначительность, обычность фамилии — Щербаковых много, и притом известных. Это даже еще хуже, чем элитные Ивановы. Условную ровность биографии — хотя вот и жюль-верновские романы, говорят, были сочинены вовсе не в "джунглях злачных недр", а в четырех стенах. Зажатость в тисках гитарного стихосочинительства, замкнутость в координатах музыкальной, разбавленной реальности — когда тебя воспринимают лишь как "последнего барда", в том сомнительно-лестном смысле, что после таковых уже не будет, но не как поэта, несмотря на стихотворные подборки, выходящие в авторитетных журналах. Наконец, молодость, наглухо ассоциирующуюся с подаванием надежд, — ему и сейчас только чуть за тридцать. Чего же боле?

Из гипотетического "личного дела" Михаила Щербакова: всего у него девять песенных кассет, и речь наша, собственно, спровоцирована выходом последней из них. Потихоньку кассетные песни, чуть переработанные, в духе времени переводятся на компакт-диски. Выпущено несколько книжек его песен и стихов, с равно дурацкими и ничего не говорящими названиями, вроде "Вишневое варенье", "Нет и не было яда" и так далее. Причем и те, и другие, и третьи можно купить только на его нечастых сольных концертах. Так он зарабатывает на жизнь, принципиально не относя себя ни к каким КСП, и даже считая пиратской кассету "Мое королевство", выпущенную в клубных "Московских окнах" (поэтому ее единственную и можно отыскать где-либо помимо его выступлений). К забавным, но значимым маргинальностям темы можно, пожалуй, отнести как "страничку Щербакова" в Интернете, организованную объединенными фанатскими силами, так и тот факт, что на каждом концерте ему непременно присылают старательные самостийные пародии ("Конкурс на лучшую пародию продолжается", не забывает он при этом откомментировать). Некоторые специалисты-любители даже составляют "щербаковские" кроссворды, с вопросами типа: "Кому должны моргнуть басы в песне "Марш кротов"?" Все это, по-видимому, должно свидетельствовать о живейшем отклике, двусторонней связи, реально существущей потребности... без дополнений.

Тексты "позднего" Щербакова, при всем из внешнем бряцании струнном, поголовно интеллектуальны почти до зауми: эмгэушная филфаковская закваска дает себя знать (из ответов на записки: "Что Вас побуждает к исполнению текстов?" — "Недостаточные вокальные данные для исполнения вокализов"). Но счесть, что он — филологический мальчик-любимчик, было бы не совсем верным, потому что, и вот где загадка, почему-то наиболее отзывчивая и благодарная щербаковская аудитория — физтеховская, вроде бы и не самая подходящая для этой роли. Подобного рода поэзию — когда внеязыковая реальность достаточно мало занимает автора во время процесса сочинения - ничего не стоит счесть мертворожденной, книжной, пригодной разве что для "озвучивания" приключенческих фильмов ("Чужие люди твердят порою, что не всамделишный я пират..."). Зато, соскользнув с любых посторонних струн фраза: "Я в это время по Фонтанке в белой рубашечке гулял..." - показалась бы претенциозной и неуместной. А Михаил Щербаков может позволить себе ее с необъяснимой легкостью. Да, его песни, даже ранние, еще "жизнеподобные", отнюдь не просты — в хорошем, походном смысле, как, скажем, визборовские. Хотя иногда их и поют за новогодним столом, у костра или в пещерах, но по большому счету эти текстовые конгломераты, особенно недавние, надо расшифровывать, причем на нескольких уровнях, помимо смыслового. А сие трудно. На первый взгляд кажется, что поэту нравится так дразнить слушателя-читателя, загадывать ему загадки, но в то же время это делается отнюдь не по-набоковски специально. Он просто именно так мыслит, и сквозная интертекстуальность его песен (где, например, аллюзии на "Мой костер в тумане светит" или "Из глубины сибирских руд..." непринужденно соседствуют с воннегутовскими или остеровскими) в отличие от постмодернистской, не опосредована авторски, но непосредственна.

"Но ах! как некая ты сфера
Иль легкий шар Монгольфиера,
Блистая в воздухе, летишь..."

— писал Г.Р.Державин в стихотворении "На счастие".

"Бывало, выглянем, а он, красавец, там летит,
и значит, как бы все в порядке..."

— невольно отзывается почти через двести лет щербаковская "Песенка о молодости".

Таким образом, на нашем рецензионном горизонте робко, но явственно вырисовывается гипотеза о том, что творчество Михаила Щербакова является оптимальной и показательной моделью современного гуманитарного сознания — сверхпротиворечивого, если не кризисного. От первых, еще полуюношеских песенок, вишневых-вареньевых, за которые его многие и ценят до сих пор, не в силах принять "невыпевабельную" перемену, до последних шестнадцати, уже не под одинокую гитару, не с шумами от многоразового переписывания на заезженных двухкассетниках, а под аскетические, а-ля гребенщиковские инструментальные аранжировки, им пройдено много стилистических дорог. Его прежний лирический герой был (во всяком случае, казался) романтиком, идеалистом, оптимистом, на худой конец — стоиком. Но постепенно он превратился в скептика, ироника, циника, вследствие чего в текстах появились проблески абсурдизма, реально грозящие "перейти в качество":

"Да что там! Вот есть у меня знакомый...
Бывало, неделю бредет песками,
Лишь мотыльками
Себя кормя,
Чтобы змею потрогать руками.
Всеми руками.
Четырьмя."

Здесь уже проглядывает что-то хармсовское, из разряда "...и одиннадцать пальцев", и мало что остается от ранних щербаковских центростремительности, возвышенности слога, "имперского" мироощущения: "Вспышка рвет пастораль в куски коротким замыканьем..." Перед нами почти другой человек — разочарованный, опустошенный, центробежный: "Чепуха, чепуха, говорю тебе, все чепуха...." Концертная публика в однозначном замешательстве начинает недоуменно хлопать лишь через какое-то время после окончания очередной песни. То, что мы можем наблюдать теперь, может быть, есть начало "среднего" Щербакова ("ранний" и "поздний" он был по отношению именно к сегодняшней точке отсчета): некое семантически-языковое, речитативное шаманство, откровенно грозящее авторским одиночеством. Но, в конце концов, это частый удел художников. Слишком медленно подтягивается к необходимому уровню истеблишмент, который, увы и ах, всегда прав. И не остается ничего, кроме отрыва.

Потому что он один из тех, кто говорит за других. Не за народ, как иные, а за "безъязыких", за "тех, которые молчат". Чьи дети, названные в соответствии с его именными пристрастиями, в трехлетнем возрасте распевают: "Ах, ну почему наши дела так унылы?"

"Ведь не вышло, и музыка не помогла...
И оказалась не сказкой, но тем, чем была..."

— обязательно пожалуется-таки некий продвинутый меломан, сагитированный нами. Или кем-то еще.

"Но это все такие пустяки
В сравнении со смертью и любовью"

— будет ему щербаковский ответ.

"Занавес, обморок".