Александр Ерофеев

Неправда всё вокруг

Если Вы отважились-таки прочитать этот опус и незнакомы с песней Щербакова «Быстров», я настоятельно рекомендую сначала прослушать ее. Желательно – не менее шести раз, но (если вы повосприимчивее меня) никак не меньше трёх. Именно прослушать, а не ознакомиться с текстом – это важно. Без этого читать всё последующее никакого смысла нет; впрочем, после такого внимательного прослушивания – возможно, тоже лучше просто включить ещё что-нибудь из Щербакова.

Дело в том, что я искреннее считаю разбор стихотворения (а тем более, текста песни) делом неблагодарным и довольно бессмысленным, если только речь не идёт об обучении технике стихосложения или о лингвистических изысканиях. Зачем пытаться объяснять, что хотел сказать поэт и какие средства для этого он использовал? Если не зацепило, то либо у него не получилось, либо аудитория не та. Хотя какие-то отдельные моменты – использованные отсылки и аллюзии, например – иногда невредно, конечно, и растолковать. Как у того же автора (развивающего, в свою очередь, известную цитату):

«И если что-то надо объяснять,
то ничего не надо объяснять.
Но если всё же стоит объяснить,
то ничего не стоит объяснить».

Я же ударился в это занятие только лишь потому, что в какой-то момент был, не побоюсь этого слова, потрясён, как можно умудриться запихнуть в короткую и на первый взгляд простенькую песенку такое количество смыслов и значений – мало какой толстый роман сравнится.

И ещё: у Щербакова много других прекрасных вещей, но, пожалуй, ни в одной из них не собрано столько идей и приёмов, характерных для его творчества в целом. Поэтому ниже я довольно обильно цитирую другие его песни.

Начну не с текста, а с мелодии. Вот все считают, что в авторской песне музыка вторична. Но сам Щербаков не раз говорил о том, что написание каждой его песни начинается не со слов, а с ритма, который тащит за собой всё остальное. Мне, кстати, почему-то кажется, что это касается всех настоящих стихов. Когда написана ещё только одна строчка, стихотворение уже существует благодаря ритму и настроению, надо просто его вытащить на свет божий.

Щербаков много раз отмечал, что стихов как таковых он не пишет, а только песни. Это довольно неожиданно, учитывая его изощренную поэтику, но о чём речь-то, понятно: пишется сразу с расчётом на то, что слова будут восприниматься в контексте мелодии (часто очень стилизованной). Более того, сила эмоционального воздействия некоторых песен Щербакова столь велика, по-моему, не столько из-за слов, сколько благодаря общему настроению, которое, в свою очередь, соткано посредством влияющих напрямую на подсознание ритмических и звуковых приёмов (послушайте написанную белым стихом песню «Анета»).

У «Быстрова» – простой мотив чуть ли не блатного шансона (налицо сходство, например, с музыкой из «Джентльменов удачи»). Но прислушайтесь: его энергетика как будто утягивает героя, словно течение, сбивает его с ног, не даёт остановиться, найти опору. Это как нельзя лучше иллюстрирует основную смысловую линию песни. В аранжировке на диске то же самое подчёркивает и рваный, как бы спотыкающийся ритм вступления, и венгерский танец Брамса в конце, звучащий издевательски и даже инфернально («и медленно в Чертаново бреду», смотри дальше). Маэстро, урежьте марш.

Теперь языковая манера. Довольно много писали о Щербакове как мастере стилизации, но гораздо меньше о том, как и для чего он использует разные стили. У него это – не подражание, а оперирование стилями (равно как цитатами, игрой слов и проч.) в своих целях. Именно поэтому Щербакова ни с кем не перепутаешь, какую бы стилистическую оболочку он не выбрал.

Обратите внимание, что в данном случае используются простые, по большей части короткие слова. Обрамлённые ритмичным ямбом, они легко запоминаются и поются – в отличие, кстати, от многих других его песен, настолько плотно «набитых» словами и смыслами, что даже просто выучить их наизусть гораздо труднее, чем, например, тексты других корифеев жанра авторской песни. В описании событий то тут, то там мелькают просторечные и пренебрежительные словечки: «и все дела», «другой бы не моргал», «и айда» и так далее.

Почему именно такой стиль? Видимо, чтобы до поры замаскировать намерения автора, выдать всё за историю незадачливого гангстера-недотёпы.

Но надо всё же перейти к сюжету. Он, на первый взгляд, тоже довольно незамысловат, криминален и неоригинален. Мятущийся интеллигент решает ограбить магазин (чтобы, понятное дело, доказать себе, что он не только мятущийся интеллигент, а что-то может) и рвануть с деньгами за границу. В процессе выясняется, что герой для этого не создан, и неумолимый ход событий губит его.

Тоже мне, бином Ньютона, – скажете вы. Всё это уже описано, да взять хоть то же «Преступление и наказание». Да, поначалу представляется именно так. И больше не в смысле «Тварь ли я дрожащая...» (Быстров ведь уже изначально «мнил себя изгоем»), а как у Порфирия Петровича: «Действительность и натура, сударь вы мой, есть важная вещь и ух как иногда самый прозорливейший расчёт подсекают».

Но тут это – только начало.

Одна из любимейших тем Щербакова – весьма непростые взаимоотношения интеллигента с окружающим миром (я здесь вовсе не хочу вступать в дебаты об истинном значении понятия «интеллигентность» и интеллигентом для простоты именую человека, отягощённого определённым багажом общей культуры и беспрерывно рефлексирующего на тему как жизни вообще, так и своего места в ней). Тема эта, как правило, раскрывается в ироническом ключе. Например, шедевр (на мой, конечно, взгляд – впрочем, всё здесь на мой взгляд) этого жанра – «Австралия»:

«Нет, я не жалуюсь, я в принципе привык бы и к тому, что мир бывает
        невнимательным и чёрствым,
что благородным образцам он соответствует не шибко или требованьям высшим
        отвечает не вполне.
Чёрт с ним! Не отвечает, и чёрт с ним!
Но почему в таком количестве, во всяком переулке, изначально,
        бесконечно – и как раз по отношению ко мне?»

При этом щербаковского героя раздирают два разнонаправленных чувства: желание побороться с этим чёрствым миром и своей ролью в нем и одновременно – неверие в успех этой затеи:

«Сидел бы дома, ел бы свой творог,
с самим собой играл бы в нарды.
Но дёрнул чёрт за бакенбарды
и на Волхонку отволок...»

Как сказано в рассматриваемом произведении, «хрупок и затылком нездоров» – поэтому, понимая всё, неспособен на поступок. Примириться с этим неизбывным противоречием или, как выражается автор, «ложными муками» совершенно невозможно. Что же делать?

«А коль скоро апперцепция в тебе не черства
и тоскует от бесчинств и кощунств,
то на самый крайний край в аптечке есть вещества.
Поел веществ – упал без чувств».

Как я уже говорил, столь обильно цитирую потому, что всё это, не исключая «веществ», мы встретим в "Быстрове". Но здесь тема рассмотрена радикальным образом – герой пародийно поставлен в ситуацию Раскольникова. Дальше начинаются существенные отличия.

Во-первых, другие мотивы преступления. Если Раскольников хочет проверить свою теорию и убедиться, принадлежит ли он к «особым», которым можно-с, то Быстров, как уже сказано, с самого начала иллюзий по поводу себя не испытывает. Тем не менее, примириться с этим положением он не может и решает разорвать порочный круг, взяв кассу и «скрывшись с деньгами за кордон». Причин приводится несколько: «истерзанность тоской», «мечтателем он был», «начитался ерунды», а также воздействие «лекарств». Важно, однако, то, что Быстров, в отличие от Раскольникова, ещё до совершения злодеяния понял, что «не выйдет – не дано». И тем не менее пошёл на него.

Иными словами, Быстров не может ни примириться с действительностью, ни изменить её. Поэтому его гибель предопределена.

Но описанная выше сюжетная линия – не лейтмотив, а только лишь затравка. Дело в том, что главных героев, как вы заметили, в песне два: сам Быстров и рассказчик, от имени которого описываются перипетии этой истории (есть и ряд второстепенных: вообще «люди», которые якобы всю историю переврали, кассир, плюс, конечно, лекарства и Чертаново). И внимание слушателя постепенно переводится с первого героя на второго.

Здесь самое время обратить внимание на эволюцию стиля повествования. Заметим, у великого мастера Щербакова форма всегда соответствует содержанию (а если не соответствует, то тоже специально: например, песня «Предположим», которая начинается как водевиль, а заканчивается... Сами послушайте, чем заканчивается). Вот и здесь ямб прихотливо меняет стопность: по три стопы сначала (вводное утверждение), потом две строки по семь стоп (некое обсуждение темы строфы) и в конце – вывод из пяти стоп. Но логическое построение внутри этой формы меняется. В первой строфе рассказчик сначала опровергает некую молву, связанную с героем, и излагает своё представление о нем. Не то во второй и третьей строфах, казалось бы, очень похожих на первую по построению. Но прислушайтесь. Начиная с того, что некое утверждение – враньё, он тут же сам признает, что по форме оно правдиво. Спорит он, таким образом, с сутью. Налицо логический сбой, и дальше он нарастает – вместе с сомнениями в возможности доверять рассказчику.

В следующих четырёх строфах излагаются обстоятельства совершения злодеяния. Заодно последняя строка каждой из них даёт важный ключ к пониманию личности преступника и причин его провала:

«...И гибель стал готовить сам себе.
...И понял, что не выйдет, не дано.
...Пришлось потолковать о прожитом.
...И медленно в Чертаново убрел».

Предпоследняя фраза, с моей точки, зрения, шедевр и пример того, как Щербаков может одной чертой нарисовать персонажа. Не испугался свидетеля, а именно пришлось, как культурному человеку, поговорить со знакомым. Иначе, как говорил другой горе-авантюрист, «Заратуштра не позволяет». А после этого – как же грабить человека, с которым сидел за партой и только что предавался воспоминаниям. Иными словами, причина провала Быстрова – он сам, его сущность.

Всё, вроде бы, логично. Кроме вот чего. Точно так же незаметно, как рассказчик соглашается со слухами, сперва их опровергая, вдруг выходит, что преступления никакого и не было! После всех своих приготовлений незадачливый грабитель просто «медленно в Чертаново убрёл».

В психиатрии известно, что признак шизофрении – это когда цепь абсолютно логичных, на первый взгляд, построений приводит к абсурдным выводам. Таким образом, Щербаков продолжает подбрасывать нам свидетельства душевного состояния самого рассказчика, по сравнению с которым Быстров – адекватнейший человек. Повествование от имени душевнобольного или, по крайней мере, неуравновешенного человека – ещё один его излюбленный приём; таким образом написана чуть ли не дюжина песен.

Дальше – больше. Если деньги Быстров так и не украл, то что за стрельба, которая его извела? Он покончил с собой? Зачем тогда заказал билет? Незаметно с течением куплетов трагичная история полностью теряет стройность. С другой стороны, становится понятно, что то, как конкретно сгинул Быстров – неважно. Конец его, как уже отмечалось, был предопределён.

Среди всех этих загадок понятно только одно: почему именно Лиссабон и Португалия. Что, и это непонятно? Ну как же. А куда ещё? Разве мог человек типа Быстрова мечтать о стране, состоящей из стереотипов – типа там Англии (школьные «топики» плюс пристанище беглых олигархов), или Франции (Д'Артаньян плюс пристанище недобитых белогвардейцев), или Швейцарии (горы, сыр, часы, достаток и скука). Равно не мог он грезить и экзотическими destinations типа Непала или какого-нибудь Фиджи, я уж не говорю про, скажем, Гоа – потому что это пошло. А пошлость – главное табу для Быстрова (как, собственно, и для его создателя и поклонников последнего).

Другое дело – Португалия. Во-первых, неизбитая. Во-вторых, имеющая в русском культурном сознании ореол романтики и неизвестности. Там всё другое. У Грина – Лисс, у Вертинского – «любили португальца». А ещё – знаменитое непереводимое saudade, тоска одновременно по минувшему и будущему, которое не сбудется. Плюс дальние плавания, «мачты, кливера» (которых столько в ранних романтических песнях Щербакова)! Ну куда, спрашивается, ещё было рвануть Быстрову?

(Читая эти строки, известный филолог профессор Г.Г.Хазагеров, посвятивший несколько работ анализу поэтики Щербакова, очень уместно заметил: «Я бы подбросил туда мысль о Лиссабоне как европейском культурном символе провала (известное землетрясение), потрясения мироустройства». Конечно. И обсуждавшейся после него теологами жестокости Бога, добавлю я. И возрождения после провала.)

А дальше мы подходим к самому, пожалуй, интересному и непонятному. Следуя описанной выше логике, можно сделать вывод, что утверждение о том, что "он и был как будто я" – тоже правда. Это недвусмысленно подчёркивает и последняя фраза песни. Вернуться к заявленным в начале песни предметам или качествам, но обыграть их по-другому – ещё один любимый приём Щербакова. В данном случае это тоска, лекарство и уже упомянутое Чертаново.

Что же получается? Ничего из описанного в песне вообще не происходило? Или, правильнее сказать, происходило исключительно в голове рассказчика? Или он примеряет подслушанную или придуманную историю к себе? В любом случае, рассказ не становится менее трагичным, но он уже совсем о другом. Упрёк «мечтать предпочитают, а не жить» рассказчик тоже адресует не «людям», извратившим историю Быстрова, а самому себе.

И здесь надо снова обратиться к стилю. С самого начала заметно, что рассказчик описывает Быстрова и его похождения в весьма издевательских, чтобы не сказать уничижительных выражениях. «Изгой», «начитался ерунды», «наш факир», «не гангстер, а беда»... Если взять на вооружение последнюю версию истории, то получается, что все эти эпитеты рассказчик относит к самому себе! Эта самоирония (доходящая до уничижения) по поводу несоответствия экзистенциальных раздумий и амбиций и неспособности на поступок появляется у Щербакова в разных контекстах тоже очень часто, например афористичное:

«Мне известно всё-всё-всё, не исключая смысла жизни.
Видно, оттого-то я и не могу заняться делом.»

Но интересно, что именно эта способность к рефлексии и самоиронии и является, по Щербакову, ценнейшим качеством героя, итогом его саморазвития. Вот, например, из ещё одной удивительной песни «Немо»:

«Я раньше был никем. Я и теперь никто.
Но только знающий, кто я.»

Получается, что кроме этого горького знания уверенности нет ни в чём. Любое видимое событие можно истолковать по-разному, ничего однозначного не существует. Как жить в таком мире, когда это и не мир вовсе, а сплошное Чертаново?

Да вот, извольте, вторая кристально понятная вещь в этом полном загадок произведении: Чертаново. Это не просто созвучие слову «чертовщина». Герой (что тот, что другой) всё время вынужден возвращаться в своё личное Чертаново, и от которого не убежишь ни в какую Португалию:

«О чём же о таком ты бредишь,
торжественно топча перрон?
Куда ты от всего уедешь,
когда оно со всех сторон?»

В этом Чертанове, как мы выяснили, нет ни одной понятной, однозначной вещи. Ещё совсем юный Щербаков, как предвидя это, написал:

«Как будто век прожив и всё-таки не зная,
что истина, что нет, что свято, что грешно».

А чуть позже – о своём юношеском опыте:

«В ту пору часто, закрыв учебник,
я от амбиций моих ущербных
провозглашал решённым вопрос любой.
И заключал, что двойного смысла
иметь не могут слова и числа,
и пребывал отчаянно горд собой.
Но проходила неделя, две ли,
слова смещались куда хотели,
как А и Б, сидевшие на трубе.
И числа вновь обретали сложность.
И сознавал я свою ничтожность,
и изнывал от ненависти к себе...»

Какой там двойной смысл! «Неправда всё, неправда всё, неправда всё вокруг...» Нельзя верить ничему и никому (в том числе и себе), любые явление или поступок можно толковать по-разному. Как тут жить, не принимая лекарств. Или не сгинуть, как Быстров.

Кстати, о смерти. Она – частый герой песен Щербакова, причём иногда в самом буквальном смысле, как в «Школе танцев - 2» – и вовсе не отрицательный:

«О смерти в целом мыслю я так часто, что
когда ко мне (опять-таки во время сна)
она является, не вопрошаю: кто
это? Я знаю – это она.

И я дрожу, когда в оранжерейной мгле
с галантерейно-кремовым (а-ля Париж)
великолепием гостья шепчет мне:
станцуем, что ли, чего дрожишь?»

Более того, смерть может быть для щербаковского героя желанным и недостижимым избавлением от бесплодных потуг:

«Без моей команды, скажет
он, вокруг тебя не ляжет
мгла, и медленной волною
не сойдётся над тобою
восхитительная тишь.
Так что где-нибудь в Лаосе
потанцуй ещё на тросе
или где-нибудь в Майами
помаши ещё руками,
может, всё-таки взлетишь».

(Лирическое отступление: лично для меня эти строки вообще носят жутковато-мистический характер, поскольку молодые годы я провёл именно в Лаосе и сохранил душевную привязанность к этой неприметной стране, а Щербаков абы зачем рифмовать не будет.)

Не то же ли и здесь? Рассказчик, всю песню высмеивая незадачливого героя, в итоге чуть ли не мечтает о доле своего альтер-эго. Вот вам и объяснение улыбки на устах мёртвого Быстрова.

***

Однако поскольку нить моего рассказа тоже уже стала «смещаться, куда хотела», а именно всё больше в сторону цитирования любимого автора (что, как было сказано в начале, гораздо интереснее), сделаю, пожалуй ещё только пару заключительных замечаний.

В чём настоящий смысл песни? Ответ заложен в вопросе; как мы только что выяснили, никакого «настоящего смысла» не существует, всё зависит от точки зрения. Причём «неправда» и это последнее утверждение, и вот почему. Сомнения во всём человека типа Быстрова – ровно противоположны беспринципности подлеца (который, как известно, никогда себя подлецом не считает):

«От усердья, с каким интеллекты
измеряют миры близоруко,
до завидной манеры мерзавца
Что угодно считать чем угодно».

(Это – из песни «Рождество. Колебания», которая вся построена на перечислении подобных противоположностей.)

К тому, как мы уже установили, ни в чем не уверенные рассказчик и его внутренний двойник Быстров всё же имеют незыблемые принципы, и ещё какие. Смотри про «потолковать о прожитом». Неправда, таким образом, всё именно вокруг, вовне, а не в душе персонажа.

Потом Щербаков пишет «Примечание к Быстрову», в котором и вся история, и ощущения героя трактуются ровно противоположно (начиная с того, что она, история эта, всё же произошла на самом деле). Трактуются, можно сказать, с точки зрения как раз упомянутого в только что приведённой цитате мерзавца. Мы узнаём, например, что «зло иногда не зло, а только такое слово» и что «вся тяжесть лишь в оболочке, а не в душе, душа ничего не весит», то есть, обзаведясь деньгами, Быстров стал «иным», и после свершения задуманного преступления «с космосом и с собою разлад уже его не гнетёт, не бесит».

Я здесь не буду разбирать эту вторую песню, и в целом она мне кажется не такой сильной. Хотя и в ней, как всегда, есть и удивительные находки («напали скорбь и оторопь на него. Но не того напали») и, что самое главное, развитие символического ряда первого Быстрова. Например, тема непонятной реки (или, как во второй песне, «некоего водоема»). Неожиданно возникает «лодочник-инвалид» – Стикс и Харон? Смотри рассуждения о смерти выше. И тут же вспоминается ещё одна песня – совсем другая по мизансцене, но похожая по настроению героя:

«Ближе к водам Стикса, чем канала,
он стопу преследует стопою,
нет начала, есть огонь шандала,
есть чужак, утративший прозванье...»

(Когда почти дописал эту заметочку, мне попалось в руки предисловие профессора Хазагерова к сборнику »13 дисков», и там, по удивительному совпадению, он тоже говорит о теме смерти и ее связи с водой у Щербакова – но на других примерах).

Получает развитие и основная тема зыбкости всего и вся:

«Пока спасибо сыщикам и на том,
Что (денно трудясь и нощно)
Нашли тот самый, кажется, водоём.
Или такой же точно».

Нельзя исключать, что вскоре появятся и новые версии событий (от лица, например, кассира, лодочника или, скажем, пузырька). Мы же здесь пока остановимся, поскольку, как сказано в цитате выше, если водоём (смысл) и не такой вовсе, как здесь описано, а только немного похож – на том уже и спасибо.

А напоследок объясняюсь: поскольку не уверен, что сам до конца разобрался, целью этих записок было, наверное, лишь привлечь внимание почтеннейшей публики к некоторым деталям... Да нет, и это тоже неправда, как и всё вокруг. Стал писать по обыкновению только лишь по той причине, что иначе не отделаться от этой истории. И преломления её, как водится, на себя.

Вот такой шансончик.