АТЛАНТИКА
То ли мука, то ли скука, одиночества наука...
А тоска — такая штука, не укрыться от неё.
Я зарвался, я заврался, я опять с цепи сорвался
и осмыслить попытался положение своё.
Вот плыву на пароходе, смят и сжат, как туз в колоде,
маюсь вроде (это в моде) драматической тоской.
Я голодный и бездомный, а вокруг — такой бездонный,
океан — такой огромный, Атлантический такой.
Он загадочно мерцает, он, раскинувшись, вздыхает,
он как будто отдыхает от полуденных лучей.
Мглой закатной дышит мерно и печалится, наверно,
о великой и безмерной — о безбрежности своей.
Пароход наш старый, странный, работяга неустанный,
точно вторя океану, тяжко дышит на ходу.
Так, сморкаясь и чихая, доползёт он до Шанхая
и причалит, и тогда я, может быть, с него сойду.
Тишина в каютах хмурых, только боцман — чёрный турок —
всё сидит, цедя окурок, и на всех ему плевать.
Изнурён привычным делом, утомлён душой и телом,
он на судне опустелом будет ночь пережидать.
Затоскует он жестоко о стране своей далёкой,
о турчанке зеленоокой, что дороже всех наград.
Ах, бока её округлы, а уста её — как угли,
а глаза её — как джунгли, а зовут её — Шихрад.
А турчанка молодая, не печалясь, не страдая,
сладко спит, забот не зная, да за тридевять земель,
не в каюте неуютной, с ней бродяга сухопутный,
одинокий и беспутный, делит мягкую постель.
А зовут его Джакомо, и ему вдали от дома
так знакомы все симптомы ностальгической тоски.
На чужбине знойным летом он не спит перед рассветом,
как и все на свете этом, кто от дома далеки...
Эх, заняться б пустяками, поболтать бы с корешками,
погулять бы кабаками, всё бы стало на места.
Но пустяки давно забыты, корешки давно зарыты,
кабаки давно закрыты, тишина и темнота.
И только пароход плывёт себе, плывёт...
1982