* * *

После холодности безбрежной,
безнадежной, из года в год,
после медленной этой казни, 
затяжной, как болезнь, как песнь,
ты, Бог весть для какой причуды, 
глаз и рук своих ад и мёд
вдруг распахиваешь навстречу 
мне, забывшему, кто я есмь.

И молчу я, дыша едва.
Сердце вспыхивает и гаснет.
Слух не внемлет. Ни рук, ни глаз нет.
Гортань мертва.

Так, быть может, иной пернатый 
с юных дней в стенах четырёх,
позабыв назначенье крыльев, 
долгий срок живёт взаперти,
и, когда он уже не птица, 
кто-нибудь - невзначай, врасплох -
открывает ему просторы: 
что, мол, делать с тобой! Лети.

Но ведь это - янтарь, слюда,
безделушка ручной работы.
Уж какие ему полёты!
Беда, беда...

А представь-ка себе, что узник, 
не найдя на окне замка,
от внезапности ошалеет 
и шагнёт, ошалев, в окно -
потому что, увидев небо 
без малейшего огонька,
возомнит, что оно - в алмазах. 
А такое не всем дано.

Только - гений он или бахвал -
мягче камни внизу не станут. 
Обманулся или обманут -
равно пропал.

Берегись выпускать на волю 
сумасброда, слепца, певца.
Берегись, он весьма опасен, 
ибо с бездной путает высь.
Если ж выпустишь, то немедля 
сожаленье сотри с лица,
задави в себе состраданье, 
и тогда уж - не берегись.

Можешь с лёгкой душой смотреть,
как он, падая, улыбнётся:
что, мол, делать с тобой! Придётся
и впрямь лететь...

1992