* * *
Какой кошмар: жить с самого начала зря,
быть более ничем как тлёй,
хотя и гуманистом с виду этаким, судя по очкам;
весь век вертясь вокруг своей оси, не знать
ни азимута, ни аза
и, даже угадав орбиту, двигаться всё же поперёк;
по сторонам взор бросив, опускать лицо,
в детали не вдаваясь, чтобы не окаменеть...
О, смрадный сад! О, город саблезубый! О,
тошнотное приморье... гадкий, гадкий горизонт!
А вот пески. Здесь может укусить варан,
здесь может налететь самум,
отсюда убежать вприпрыжку хочется, если ты один.
А если нет? А если во главе полка?
Двух? Трёх? Вообрази на миг:
три тысячи солдат, и каждый думает только о себе.
Экклезиаст в уме бы повредился, мощь
Геракла бы иссякла, ты же - дрогнуть не посмей.
О, фанатизм! О, жалкий повседневный подвиг!
О, изнеможенье... выстрел, выстрел, недолёт...
Но нет гнусней, чем если вопреки всему
вдруг форменный святой Грааль,
не зная чьим глазам явиться, явится именно твоим!
Лови момент! Вот кисть, живописуй, твори.
К тому же ты как раз - Матисс,
а то и Пикассо, к примеру, розовый или голубой.
Глядишь, и впрямь - смог, создал, восхитил, снискал,
раскланялся. И что же после? Публика ушла.
Грааль исчез. И снова пустота, потёмки,
снова никому не важен, хоть и Пикассо...
А дальше - стоп. А дальше, извини, стена.
Брандмауэр с одним окном,
в котором шевелится некий каменщик, он же штукатур.
Кладя внахлёст ряд к ряду на цементный клей,
он ладит кирпичи в проём,
заделывая сей последний, весело, словно говоря:
«А ну, не ныть! Не так уж он и плох, твой остров.
Жители его не праздны, в том числе и ты.
Цветник тенист, изящен городской декор,
приморье лучезарно... цигель, цигель... абгемахт...»
1993