* * *

Блаженны духом нищие, но праведны скоты,
молчащие о том, что совершили.
Да видит Бог: он сроду не боялся темноты,
и до начала предпоследней мили
ему была приятна эта ночь,
бесстыдно флиртовавшая с судьбою -
приятных чувств не в силах превозмочь,
    он часть её унёс с собою.

А ночь роняла на поля озон,
когда он улетал за горизонт.

По рейсовым квитанциям оплачены счета,
диспетчер в ожиданьи истомился,
а он не волновался, не боялся ни черта,
и предпоследней мили не страшился.
Не хлопотал о льготах для сирот,
и потому не обьявляли поиск,
и в этот непредвиденный полёт
    он улетал, не беспокоясь.

А ночь всё знала, но молчала зло,
и все молились, чтоб не занесло.

Молитвы даром плетены - смеялась ночь потом
и метки в чёрной книге расставляла,
и он не виноват, что оказался под крестом,
но виновата ночь - она же знала!
На предпоследней миле он завяз,
и по жестокой внутренней команде
подумал, как потом любой из нас,
    подумал он - о контрабанде.

А ночь плевать хотела на вопрос,
о том, что ж он такое не довёз.

Он мужем был неверным, но хорошим был отцом,
он не любил, когда над ним шутили,
он был немного снобом и немного подлецом,
но только лишь до предпоследней мили.
И не жене - другой он был верней.
Ко мне перед отлётом повернулся,
сказал: "Я расскажу тебе о ней,
    когда вернусь". Он не вернулся.

А ночь роняла звёзды на поля,
и вздрагивала трепетно земля.

Остаточным мгновениям моя хвала и честь,
и судорогам славу допою я.
Не надо счастья, благ, любви, а надо только сесть,
не вынося, не зная, не рискуя.
Но - колом вниз, и там последний знак
взбесившейся истерики мотора...
Служители, закутанные в мрак,
    уносят прочь тореадора.

А ночь цвела, раскинув звёздный храм
и не придав значенья смутным снам.

<1980>