* * *

Ей двадцать восемь лет, она уже вполне во власти
привычек, коим грош цена.
Она не в силах не любить собак, цветы и сласти,
зато в объятьях холодна.
Красы не много в ней, хотя черты чисты и хрупки,
но меркнет даже то, что есть, -
от нераденья, от зевка, от телефонной трубки,
от неуменья встать и сесть.

Людских законов не ценя, она в усердье милом
блюдет "законы" божества.
При этом ближнему вредит с религиозным пылом
и полагает, что права.
Вопрос нехитрый ей задав при ординарной встрече,
не жди простого "да" иль "нет":
она из тех, кто предпочтёт членораздельной речи
полумычанье-полубред.

Пою о ней, когда, раздевшись, как и должно летом,
на берегу или в лесу
она спешит покрыться тем ненатуральным цветом,
который мало ей к лицу.
Пою о ней, когда зарывшись в шубу, как в берлогу,
по мостовым родных трущоб
январским днём она идёт, заняв собой дорогу:
все люди, падайте в сугроб!

Но тут, быть может, кто-нибудь из оппонентов строгих
воскликнет с пеной на губе:
"Да кто же, кто сия модель твоих словес убогих?
И кем приходится тебе?"
А я отвечу, словно я не я и хата с краю,
как подобает рифмачу:
"Побойтесь Бога, я её не только что не знаю,
её и знать я не хочу!"

О чём, зачем, к чему... пускай решает сам, кто слышит.
Решит - и будет в барыше.
Бумага терпит, карандаш скрипит, контора пишет.
Душа тоскует о душе.

1991