* * * После холодности безбрежной, безнадежной, из года в год, после медленной этой казни, затяжной, как болезнь, как песнь, ты, Бог весть для какой причуды, глаз и рук своих ад и мёд вдруг распахиваешь навстречу мне, забывшему, кто я есмь. И молчу я, дыша едва. Сердце вспыхивает и гаснет. Слух не внемлет. Ни рук, ни глаз нет. Гортань мертва. Так, быть может, иной пернатый с юных дней в стенах четырёх, позабыв назначенье крыльев, долгий срок живёт взаперти, и, когда он уже не птица, кто-нибудь - невзначай, врасплох - открывает ему просторы: что, мол, делать с тобой! Лети. Но ведь это - янтарь, слюда, безделушка ручной работы. Уж какие ему полёты! Беда, беда... А представь-ка себе, что узник, не найдя на окне замка, от внезапности ошалеет и шагнёт, ошалев, в окно - потому что, увидев небо без малейшего огонька, возомнит, что оно - в алмазах. А такое не всем дано. Только гений он или бахвал - мягче камни внизу не станут. Обманулся или обманут - равно пропал. Берегись выпускать на волю сумасброда, слепца, певца. Берегись, он весьма опасен, ибо с бездной путает высь. Если ж выпустишь, то немедля сожаленье сотри с лица, задави в себе состраданье, и тогда уж - не берегись. Можешь с лёгкой душой смотреть, как он, падая, улыбнётся: что, мол, делать с тобой! Придётся и впрямь лететь... 1992