ПРЕДПОЛОЖИМ Предположим, герой - молодой человек, холостой кавалер - должен ехать в провинцию, дней этак на десять, делать дела. Расставаясь с избранницей, он орошает слезой интерьер и, пожалуй, не врёт, говоря, что разлука ему тяжела. Заклинает богами земли и морей без него не подмигивать здесь никому. В сотый раз напоследок, уже у дверей умоляет писать ему, что бы там ни было, в день по письму, рисовать голубка на конверте и слать непременно скорей. И красавица тем же вполне от души отвечает ему: обещает писать, ободряет кивком, одаряет цветком, наконец отпускает - и в десять минут забывает о нём. А герой, повелев ямщику не зевать, через сутки пути прибывает на мес- то, въезжает в гостиницу и принимается существовать. То есть, это он движется с делом и без, в экипаже и нет, озирает окрестности в виде замшелых прудов и скульптур. Что ни день на подарки понятно кому не жалеет монет, покупая смарагдовый хлам и серебряный всякий сумбур. Или в номере (кстати, весьма дорогом) вечерами письма от негодницы ждёт Изнывает со скуки, дурак дураком, не пьянея глотает ликёр и бисквит без охоты жуёт. Ожидает конверта с условным на нём от руки голубком и, томясь ожиданьем, шагает по бархату взад и вперёд. А кокетка не помнит, она занята, что ни день ежечасно её с головой поглощает забота то эта, то та. То непрошеный гость у неё, то мигрень, то канун маскарада, то сам маскарад, то верченье столов, то большая примерка - и так что ни день. Предположим, неделя проходит, он ждёт, а письмо не идёт. То есть, рухнули связи, обмякли устои, померкли миры. Почтальоны ушли, вероятно, в какой-нибудь горный поход и один за другим, вероятно, упали с высокой горы. Проведя две ужасные ночи без сна, на девятые сутки в единый приём он снотворного склянку, что свалит слона, осушает, и мрак наконец оглушает его забытьём. В это самое время внезапно о нём вспоминает она. То есть, в ту же секунду она невзначай вспоминает о нём. И, конечно, бросается прямо к бюро, из бюро вынимает, конечно, бювар, из бювара бумагу берёт и перо. И строкою строку погоняет строка, и к рассвету посланье выходит густым, как почтовый роман, а могло быть и гуще, да ночь коротка. На десятые сутки с утра одевается наш кавалер, выпивает свой кофе, причём даже с юмором смотрит в окно. А затем не спеша тормошит саквояж, достаёт револьвер и, конечно, стреляется, прямо на бархате, что не умно. А конверт и надписан уже, и закрыт (не без помощи воска, смолы и огня), силуэт голубка в уголке не забыт, путевые издержки рассчитаны, нарочный сел на коня... Остальные детали впоследствии следствие определит. А пока угадайте, что в этом во всём привлекает меня. Ну, конечно же, нарочный, Боже ж ты мой! Как он это поскачет сейчас, полетит, не касаясь дороги, помчится стрелой. А часа через два ни с того, ни с сего, на дворе постоялом я встречу его и в глаза посмотрю со значением, но не скажу ничего. Разговаривать некогда, да и зачем? Господа пассажиры, четвёртый звонок! Занимайте места, je vous prie, je vous aime, я ваш новый форейтор, а кто не согласен - вот Бог, вот порог. Решено, что мы едем в Эдем, это значит, мы едем в Эдем. Занимайте места, господа вояжёры. Таков эпилог. Или, может, эпиграф. Не всё ли равно? Я их, знаете, путаю: префикс один, да и корни по смыслу считай заодно. Ох, уж эти мне эллины! Этот язык! Уж и как ни вникал я в него, а не вник. Между тем не последний, по общему мнению, был ученик. 1995