ПОСЛЕ ДЕТСТВА 

Почти не помню себя, но помню,
как виноград покорялся полдню,
как обмирали кроны, томился пруд.
И как напрыгался я в то лето,
пытаясь жердью, добытой где-то,
с верхушки снять особенно крупный фрукт.
     Как высоко надо мной и жердью
     шаталось то, что считалось твердью,
     и, расшатавшись, било в колокола...
     А под пятой, то есть очень близко,
     земля, имевшая форму диска,
     напротив, очень ровно себя вела.
     
В пробелах память, но сквозь пробелы
нет-нет и выглянут, еле целы,
невесть откуда стрелы в чехле и лук,
медвежий клык (сувенир с Камчатки),
состав какой-то взрывной взрывчатки,
футбол зачем-то на стройплощадке вдруг...
     Клубилась пыль, рикошетил гравий,
     бил по мячу расторопный крайний,
     и те на этих сыпались, как в дыму...
     В итоге тех побеждали эти,
     чему и радовались как дети,
     как будто было радоваться чему.
     
В провалах память, но и в провалах
я различаю мазут на шпалах,
одноколейный пригородный разъезд,
рябину слева меж ив тщедушных,
ложбину справа - и нас, идущих
вдоль полотна, враскачку, на норд-норд-вест.
     Легки подошвы. Среда нейтральна.
     С произношением всё нормально.
     За внешний вид - хоть завтра же к орденам.
     В карманах ветер, в очах отвага.
     Нас очень много, и вся ватага,
     не торопясь, идёт по своим делам.
     
К чему я это? К дождю, конечно.
К похолоданью, не ясно нешто?
К часам, в которых чижик своё пропел.
К очередям в октябре на почте -
а там и к заморозкам на почве,
а там и к снегу, белому, как пробел...
     О, завитки на обоях синих!
     Пустая трата каникул зимних.
     Тринадцать лет, испарина, ларингит.
     Пора, когда не маяк, не возглас,
     а лишь один переходный возраст
     тебе и чёрный цербер и верный гид.
     
В ту пору часто, закрыв учебник,
я от амбиций моих ущербных
провозглашал решённым вопрос любой.
И заключал, что двойного смысла
иметь не могут слова и числа,
и пребывал отчаянно горд собой.
     Но проходила неделя, две ли,
     слова смещались куда хотели,
     как А и Б, сидевшие на трубе.
     И числа вновь обретали сложность.
     И сознавал я свою ничтожность,
     и изнывал от ненависти к себе...
     
С собою мне и теперь не слаще,
но не о нынешней мгле и чаще
веду я речи, не подводя черты.
Мосты потом - вколотить бы сваю.
Кто мы теперь, я примерно знаю.
Мне вот о чём скажи, собеседник, ты.
     Скажи, разумник, поняв дельфинов,
     освоив эпос угрюмых финнов,
     передовых наслушавшись далай-лам, -
     кто были те, что по шпалам липким
     до сей поры эшелоном гибким
     не торопясь идут по своим делам? 

2000