Спиглазова А.В., Ростов-на-Дону

«Этот шмель не летит...» Ирония как конструктивный
принцип поэтики Михаила Щербакова

Хочешь обратно деньги? вот, изволь, получи с меня.
Но не казни артиста за то, что он себе самому не равен.
Этот шмель не летит, он исполняет полет шмеля.
Этот столетник дня не живет, но тем и забавен.

Этот финальный фрагмент из песни «Вторник, второе августа...» на первый взгляд проникнут совершенно пушкинской интонацией. Речь ведь идет о свободе артиста. Мы слышим здесь напоминание и о той границе, которая отделяет завершенный результат творческого труда от личности художника, исполненной противоречий. Во всяком случае, так приведенный отрывок можно рассматривать с позиций ценностных установок. На память приходит даже пушкинский «Разговор книгопродавца с поэтом», или пушкинское же прочтение ситуации Моцарта.

Однако при более внимательном изучении этих строк в них обнаруживается парадокс. Выясняется, что первая и вторая части четверостишия противоречат друг другу. В первых двух строках слышится сентенция о непредсказуемости «артиста», о его вечной изменчивости, определяющейся внутренней свободой, на которую никто не вправе посягать. Это одновременно и свобода и несвобода художника. Зритель может отвергнуть то, что создано им, но не вправе предписывать ему какое-либо (в творческом отношении) поведение.

Композиционно, интонационно, логически — по принципу движения «от общего к частному» — третья и четвертая строки вытекают из первых двух. Первая и вторая строки — это тезис, третья и четвертая — примеры. Но эти примеры, логически вырастающие из тезиса, логически же ему и противоречат.

Шмель «исполняет полет шмеля»... Это высказывание говорит уже не о свободе или непредсказуемости, а, наоборот, о детерминированности. Выражение «исполняет полет шмеля» приводит нас, вполне понятно, к воспоминанию об интермедии Римского-Корсакова. Получается, что фокус внимания перемещается с объективной реальности на сознание воспринимающего, в котором есть картина мира, моментально связывающая летящее насекомое с музыкальной пьесой. Так высказывание о «неравенстве» «артиста» самому себе и о его праве на свободу внезапно заканчивается темой языка.

Последняя строка вносит еще один оттенок в общий смысл:

Этот столетник дня не живет, но тем и забавен.

Несовпадение название растения и обыденной интерпретации этого названия (т.н. «народной этимологии) — «живет сто лет» — объявляется забавным. При этом хочется отметить, что слова «забава, забавен» обладают в художественном мире Щербакова скорее позитивной семантикой («Испробуй прямо здесь, при мне, / забавы ради — хорош ли выйдет твой дебют. / Ого! Вот это голос, ну и ну...», «Natura non facit saltus»).

Итак, артист не равен самому себе, шмель исполняет полет шмеля, а столетник, ошибочно ассоциирующийся из-за своего названия с долголетием, «забавен» — то есть забавна сама ситуация ошибки, зазора между словом и смыслом. Четверостишие, приведенное нами, имеет контекст. Этот контекст — полный текст песни «Вторник, второе августа».

Вторник, второе августа, время — десять без десяти.
Лето в поре, однако сказать, что жарко, никак нельзя: не жарко.
Солнца не хватит даже и малый паводок извести.
Впрочем, откуда паводок? Ветер слаб, небо чисто. Суха лежанка.

Я вчера фантазировал, и фантазия мне удалась.
Выдумал я, что лету как раз и следует быть вот таким как это.
Дням его надлежит шелестеть прохладно, свободно длясь.
Тут, полагаю, ты возмутишься — мол, тоже мне лето!

Кроме того, я выдумал разнополых двух визави.
Скачут они по корту в одном белье и туда-сюда мечут мячик.
Эти самец и самка в прямом родстве с божеством любви.
Даром что он кретин, а она неряха, как сотни её землячек.

Очень ему по нраву её четыре ноги и хвост.
Ей же в не меньшей степени импонируют бивни его и когти.
«Ужас!» — воскликнешь ты, а по мне — так это потомки звёзд.
Глаз не свожу, слежу, всё ли там у них ладно на корте.

Вроде пока всё ладно — танцоры, музыка, верхний свет.
Жаль вот, листва кругом чересчур жива: в натуральном искусство тонет.
Из-за листвы-то зритель и не ликует, что нет то нет.
Плачет и стонет он, не препятствуй, пусть, если хочет, плачет и стонет.

Многим ещё в новинку велеречивые позвонки.
От болтовни запястий был и со мною когда-то спазм, весь вышел.
Веруй, что есть в природе и кроме этого языки.
Спорить не буду, может и есть, не знаю, не слышал...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хочешь обратно деньги? вот, изволь, получи с меня.
Но не казни артиста за то, что он себе самому не равен.
Этот шмель не летит, он исполняет полёт шмеля.
Этот столетник дня не живёт, но тем и забавен.

В песне присутствует то, что можно назвать игрой с авторской точкой зрения. Граница между выдуманным и реальным все время колеблется. Завершить свое понимание стихотворения мы не можем.

Песня начинается почти фактографически (можно было бы назвать это имитацией фотографичности): «Вторник, второе августа, время десять без десяти...». Инерция описательности заставляет нас верить рассказчику и тогда, когда он сообщает нам: «Я вчера фантазировал, и фантазия мне удалась».

Однако дальше следует утверждение, содержащее изрядную долю иронии: «Выдумал я, что лету как раз и следует быть вот таким, как это». Оно как бы соединяет две противоречащих друг другу ситуации. Обобщенно их можно было бы охарактеризовать так: «я наблюдаю за реальным миром, представляя, как будто я его придумал» и «я выдумал мир, неотличимый от реальности». Ни одно, ни другое из этих положений не реализуется до конца. Мы верим рассказчику той верой, которая вообще характерна для восприятия слушателем (читателем) художественного повествования, верой в «историю». Но соединение планов реального и выдуманного лета с явно ироническим оттенком должно насторожить, заставив постоянно задаваться вопросом: о чем идет речь — о сочинении истории? о поэтизировании реальности?

В тексте соединяются и вступают в конфликт друг с другом элементы двух заявленных ситуаций: сочинения истории — «выдумал разнополых двух визави», «слежу, все ли там у них ладно на корте», «танцоры, музыка», «зритель», и «поэтизированной действительности» — «лету как раз и следует быть вот таким, как это», «листва кругом чересчур жива», «верхний свет».

Снять этот конфликт невозможно. Последующие уточнения лишь вносят в картину новые оттенки. Но сама она не может быть полностью отнесена ни к миру фантазии, ни к миру действительности. Она как бы где-то посредине. Иронический пафос, которым проникнута песня, вполне, на наш взгляд, отражается в перечислении «танцоры, музыка, верхний свет». Но представление о том, что картина, созданная автором, изначально создана природой — очень приблизительное понимание смысла песни.

Есть в тексте и другие противоречия. «Потомки звёзд» — влюбленная пара — наделены чертами животных. Еще одно переосмысление услышанного задает финал, а именно тема денег. «Деньги» задают еще один контекст: оказывается, что все происходящее — это предмет продажи.

Хочешь обратно деньги? вот, изволь, получи с меня...

Эта сентенция погружает текст в несколько другое смысловое поле, чем то, которое создавалось всем предшествующим ходом событий. С самого начала мы наблюдали переход границы в оппозиции «текст — реальность», а теперь сама эта оппозиция становится одним из полюсов в системе «текст как сотворение мира — текст как предмет продажи, продукт ремесла». В прежних координатах автор подчеркивал свою вовлеченность в происходящее: «глаз не свожу, слежу, все ли там у них ладно на корте».

Но из последней части мы узнаем, что если автор и несет ответственность, то только ту, которая есть у продавца перед покупателем. Это задает ироническое переосмысление услышанного. (Снова вспоминается «Разговор книгопродавца с поэтом»).

Меняет свое значение и употребление местоимения «ты»: от значимого собеседника («Тут, полагаю, ты возмутишься...», «Ужас!» — воскликнешь ты») до одной из сторон отношений купли-продажи («Хочешь обратно деньги? вот, изволь...»).

В этом колебании от одного края оппозиции к другому и есть, собственно, коллизия стихотворения. Ироническое описание — один из способов ухода от условности языка, поскольку оно в каждый момент может быть переосмыслено. В конце концов, искреннее признание автора, переход его на себя в финальной части стихотворения — «От болтовни запястий был и со мною когда-то спазм, весь вышел» — не является ли подобием условно-литературной элегической формулы, вроде пушкинских отступлений в «Евгении Онегине»: «...Две ножки... Грустный, охладелый, / Я все их помню, и во сне /Они тревожат сердце мне»?

Поэтому артист и «не равен» самому себе.

Ирония, как дистанция между формой выражения и чувством, всегда сохраняет смысловую динамику. Разочарование в искренности ироника — реакция, не совсем соответствующая выражаемому им содержанию. Ироник и лжет, и не лжет одновременно; он играет.

Подчеркивание условности всех описанных положений («шмель... исполняет полет шмеля») парадоксальным образом приближает его к более адекватному описанию «космоса» и природы.