|
|
Если теперь подвести итог тому, что я пыталась высказать,
А если
что-то надо объяснять,
то ничего не надо объяснять.
Но если всё же стоит объяснить,
то ничего не стоит объяснить.*
то получится следующее.
Меня в первую очередь обольщает то, что составляет в моих глазах суть и прелесть постмодернизма: прихотливые ходы и узоры игры в Бисер, которой, собственно, и является творчество Щербакова. Каждым своим ходом он задевает какие-то внутренние струны моей души и, играя на них, дает мне возможность, разбирая <его> санскрит и латынь, по-новому ощутить мои связи с миром и, в зависимости от степени моей образованности, с мировой культурой, поскольку эти струны не замыкаются друг на друга внутри моего "Я", а ведут куда-то вовне. Ощущение родства и близости к миру-маятнику Щ. возникает все же и из того, что он движется в одном со мной пространстве и времени: Щербаков не просто превосходный игрок в Бисер, не просто испытывает понятные мне эмоции и, проводя весь июль в слезах, думает об интересных мне вещах, (хоть многое видит и совсем по-другому, чем я, ну так что ж, тем интереснее!), он продумывает все это на достаточно хорошо известном мне материале, начиная с того, что стоит на моих книжных полках, имеется в моей слуховой и визуальной памяти, сидит в подкорке, пылится в моих фотоальбомах, и заканчивая подручным "ну-ка, ну-ка во Внуково мне", "в торговом центре "Бирюсинка" в Бирюлево", он вербализирует свои виденья на моем языке - вот тебе, бабка, Юрьев день, отпускает шутки, остроумие которых от меня не всегда ускользает, одним словом, получает в свое распоряжение тем большее количество струн моей души, чем больше фишек берет из доступного и мне ящика.
Если оглянуться и охватить взглядом всю сыгранную таким образом партию, на самом обобщающем и синтезирующем уровне восприятия, в такой перспективе, где виден весь большой паззл, то в получившейся картине, несмотря на всю ее условность и шутливость, поражает разнообразие затронутых тем, амплитуда колебаний большого вселенского маятника слева направо, от света к тьме, весь охваченный им огромный регистр звучания от нижнего до до верхнего ля,
от
усердья, с каким интеллекты
вымеряют миры близоруко, -
до завидной манеры мерзавца
что угодно считать чем угодно
от вождя монастырской общины,
говорящего вслух по тетрадке,
что миряне не суть человеки
и достойны кнута и вольера, -
до такой же примерно картины,
но в обратном зеркальном порядке
отраженной давно и навеки
в оловянных глазах Люцифера
("Рождество (Колебания)")
Темп движения этого маятника точно также, как и амплитуда, при каждом повороте калейдоскопа меняется в самых широких пределах: жизнь текла, переливаясь, как цыганская венгерка ("Алиллуйя") от "это не жизнь, это не казнь, это сумбур и брызги" ("Сердце ангела") через "каскад кошмаров, бал зеркал, разгул фантасмагорий" ("Полет валькирий")до"осень, минор, истома, какие гости, когда волна" ("Рыба"),
От
начальной, навязчиво ноющей ноты,
каковую в костеле в четверг ординарный
на органе твердит без особой охоты
ученик нерадивый, хотя небездарный, -
до тамтама в пещере, где высится дико
черномазый туземный кумир-недотрога,
перед коим шаманы для пущего шика
сожигают воинственный труп носорога;
("Рождество (Колебания)")
Завораживает этот калейдоскоп, таит в себе что-то гипнотическое, затягивает, как может затянуть созерцание текучей воды или огня.
В конечном итоге меня покоряет его стиль игры, та ловкость рук и никакого обмана, с которой он подменяет свою позицию моей, превращая меня в участника своего мероприятия. Это как бы высший пилотаж в современном театре, то, что делает Б. Юхананов в "Саде", предоставляя зрителю возможность стать участником представления, идея, на самом-то деле восходящая к истокам театра, как мы это видим на примерах неискорененных, по счастью, до конца ритуальных действий у современных туземцев. В принципе мы играем сами, и не только в том простом смысле, что Щербаков дает нам возможность сдать интертекстуальный зачет по пятистам томам пророческого толка и разгадать хоть малую толику его рекбусов и крокссвордов. Мега-авторская позиция, вольная или невольная, заключается в том, чтобы внести возмущение в тишь да гладь, дать картину мира, отвернувшегося от Прекрасного и тем самым лишенного Гармонии. Кажется, именно этим глаголом Щ. и жжет сердца людей, иначе бы мы тут все расслабились и зевали от скуки, ведя подсчет алмазам на небосклоне, а детей назвали Нот, Зефир и Эвр ("Natura non facit saltus"), точь в точь, как Манилов своего Фемистоклюса. Но у Щ. особо не расслабишься: все напряжены будете, как говаривал Иисус у митьков. Мир Щ. это, если воспользоваться метафорой Б.Г., смысловое поле такого напряга, где любое устройство сгорает на раз. Щ. ведет нас этим напрягом от полюса своей эстетики (Красоты) к полюсу нашей собственной этики (Добру, каковое, по-моему, тождественно Любви) и сажает на гораздо более мощный наркотик, чем разгадывание ребусов: возможность всмотреться в себя, переосмыслить свою позицию по разным пунктам, т.е. заново самоутвердиться, а, как известно, потребность самоутверждения у homo sapiens часто является гораздо более важным мотивом поведения, чем чувства холода, голода, жажды, а иной раз и сексуального влечения. Поэтому-то, наверное, для меня каждая песня - приглашение к размышлению, к путешествию, от которого невозможно отказаться, потому что оно наверняка выйдет интересным, будь то несостоявшаяся поездка в Эдем или несколько остановок на шестьсот шестьдесят шестом автобусе, проходящем мимо моего дома с десятиминутным интервалом в час пик, пока я сама с нетерпением жду наступления сезона дождей совсем в другой части света.
{В заключение хочу выразить свою глубочайшую признательность Артему Казанцеву, который познакомил меня с миром Щ. и даже невольно вдохновил на написание этого эссе, и, что еще важнее, по ходу его писания с готовностью прочитывал полусырые версии, указывал на неточности и недоделки, иногда хвалил, но чаще ругал, тем самым обеспечивая резонанс как благожелательный читатель и придирчивый критик в одном лице, поэтому - несмотря на то, что часть серьезных разногласий мы не преодолели и к сегодняшнему дню, - не могу со всей благодарностью не отдать ему должного: многие мысли, высказанные здесь, родились именно в ходе нашей многомесячной полемики.}