IX. Авторская позиция

Наконец, последнее. Я вела здесь речь о мире образов Щ. и честно всех предупреждала, что, говоря о Щ., буду иметь в виду человека-парохода, как бы некий дух, над этими образами витающий. Надеюсь, что всеми отсылками к "Я и Борхесу" это подтверждала. Рассуждения о том, сколько в написанном Щ.-автором акций от Щ.-человека, и переадресовка того, что кажется фанам хулой Щ., в адрес Щ.-человека, с очевидной целью хулу эту сбросить со счетов, поскольку, мол, по человеку бить не по правилам, в принципе довольно бессмысленны, поскольку если даже Борхес не знает, кто из "них двоих" пишет эту страницу, то откуда уж нам-то это знать. Я предлагаю считать все, что не вырубишь топором, принадлежащим автору Щ., а вопрос о том, сколько в этом от Щ.-человека, оставить на их сиамской совести, как их частное дело. (Скажем, я вижу, что Щ.-пароход, как зеркало, отразил законы, по которым я должна любить предметы, размер которых невелик и постоянен, но не вдаюсь в то, насколько Щ.-человек вникает в злобный характер таких законов. Я просто вижу их в его зеркале, как вижу и в жизни. И это уже мой личный вывод, что от Вселенского Зла, может быть, убудет хоть чуточку, если такие законы пусть уж не упразднить, но хотя бы отредуктировать. Я не берусь судить да рядить, сколько чего сам Щ. отражает в том, что отразил, и пеняю на рожу, что крива, а не на зеркало). Мне бы очень не хотелось, чтобы меня обвинили в том, что я обвиняю в амбивалентности или аморальности Щ.-человека. Здесь я нисколько не против, не только не против, напротив, я полностью "за". Я полагаю, что демиург, столь ясно представляющий себе и нам, что есть Зло, должен быть очень искушенным в Добре (как писал М. Булгаков, глядя... глазами  очень, очень опытного и всех поэтому жалеющего человека). Наверное, если Щ. так убедительно показывает, что "ад есть невозможность далее любить", то он не может не знать, что есть рай. Я абсолютно убеждена в том, что Щ.-человек в виде "Разговора с полковником" формулирует ни что иное, как вопрос о слезе одного ребенка. Отличие (и категорическое притом!) Щ.-парохода от Достоевского-парохода заключается в том, что он не морализирует(кривясь, поведу под уздцы бемоля и ямба гибриды, добро хоть не льва и овцы - "Русалка..."), поэтому при обилии прямой речи в текстах Щ. ни один из его персонажей, включая автора, подобных вопросов и предполагаемых ответов вслух не произносит.

В этом-то и специфика авторской позиции Щ. Я так полагаю, что с объективной точки зрения позиция автора либо крайне амбивалентна, либо вовсе отсутствует. Раз уж мы об этом заговорили, то попытаемся вспомнить - далекие и родные уроки литературы в школе, - что мы вообще-то принимаем за авторскую позицию? Тут вроде бы теоретически все просто - предполагается, что автор дает свою оценку по шкале нравственности <Рихтера или Кельвина, неважно> поступкам лирического героя и тем самым заодно информирует, по какую сторону баррикад он сам пребывает. Но поскольку автор Щ. от прямого сообщения воздерживается, то нам остаются только намеки. Проблема в том, что считать намеком. Тут ведь каждый "сам себе и небо, и луна".

Мне, например, кажется, что авторская позиция - не фатализм (дерзай, мизерабль грандиозный: "будь" вместо "будь или не будь"), а беспокойство о судьбах Прекрасного в условиях надвигающейся катастрофы ("Неразменная бабочка"), и что отдельные туманные намеки на наличие возмездия и отсутствие вседозволенности следует приписать именно автору. По-моему, Щ. демонстрирует как раз авторскую позицию в "Шарманщике", сообщая герою, что время даст ему оправдаться, хотя сопровождающим ее "может быть" (в тексте: "разве что"), как обычно, спускает дело на тормозах. Герою в песне "Любовь, как истина, темна" он не дает счастья, и лишь нытье сердца взамен. Авторская позиция - увещевания ангела или небесный суд? За что шарманщику даст оправдание время? За то, что, хотя бы по молодости, верил и надеялся, и только потом перестал? За что его антипод лишен счастья? За то, что, как антипод, считал, что измена пустяки, любовь важней, но и она трудов не стоит? Хорошо. На этом, скажем, постановим. А что делать с тем, что сегодня мне кажется, что "другой герой" преуспеет в бунте и взлетит, а завтра, что будет наказан суровой карой за инакомыслие? И где уж тут автора искать, когда и со своим-то "Я" не можешь толком разобраться? Может, тут еще и меня саму надо спросить: "А ваши кто родители? А чем вы занимались до 17-ого года?" Не знаю. Не ангел и я, врать не буду.

Поначалу мне казалось, что критерий "не до шуток" подходит к вычислению авторской позиции. Потом - ровно наоборот. (Там, где он кроме шуток не двигается с ковра - "Рыба" - называется автопортрет и к делу авторской позиции отношения не имеет. Здесь, на мое шестое чувство,Щ.-пароход сигнализирует, что, вот, дескать, в этом иллюминаторе у меня человек вам машет белым платочком. Не потому ли, кстати, автор так редко выглядывает из-за кулис, что самому страшно, как Муре Чуковской, нарисовавшей бяку-закаляку с десятью рогами, с десятью ногами - Что ж ты бросила тетрадь, перестала рисовать? - А я ее боюсь.). Ведь в каждой шутке есть доля истины? И что вообще считать шутками? Грибоедовский юмор, которым у Щ. все нашпиговано? Обыгрывание штампов, цитат своих и чужих, образов, смыслов, ситуаций, событий, моральных норм, психологических установок? Подшучивание над собой, автопародии всякие? Подшучивание над нами? Подшучивания над ними? Занижения? Завышения? Озорство? У Щ. ведь ни словечка в простоте не найдешь. ("И волны бегут, так сказать, за кормой, вот именно что от винта"Автопародия") Куда относить смех сквозь слезы? Социальную и прочие сатиры? Щ.-паяц своими здоровыми шутками зацепляет иной раз все свои условно серьезные темы, нанизывает их, как баранки на веревочку. А другой раз - оставляет нам только дырку от бублика: Одиночество? Поиски смысла жизни? Быть или не быть?

В отделе кадров поскандалил. На работу поступил.
Полдня старался, притворялся Бог весть чем. Потом ушел.
Минут за двадцать до закрытья посетил универсам,
купил в рассрочку холодильник небывалой белизны.
Домой приехал. Съел таблетку. Прослезился. Съел еще.
Не помогло. Махнул рукой. Разделся, лег. Зевнул. Заснул.
И все - один. Один как перст, как сукин сын, как Шерлок Холмс!
Известный сыщик, между прочим. Надо ж понимать.

("Очнулся утром")

Понимаем. Действительно, известный ;-) Наверное, я была чрезмерно сурова, записав этого героя в отрицательные. Добро тут или Зло? Ни то, ни другое - мимо. Не возле даже, а вне всего. Просто мотылек, которому снится, что он живет, а в прошлой жизни он был самшит. Надо быть совсем уж глупым королем, чтобы требовать от бабочки, чтобы она стала генералом. Что тут: комедия или трагедия? Сатира? Ладно. Значит, отразили в зеркале смеха то, что их действительно полно таких серьезных, целлюлозных, нефтяных и т.д. и т.п.

Но минуточку! ;-( Не из этих ли самых серьезных, целлюлозных и нефтяных выходят злые подростки, для которых две тысячи лет ... прошли даром? Так сурова я была или не очень? Продолжаем отрицать тирана только за то, что он глуп? (Еще одна "шуточка" из песни "Это я"). Или принимаем тиранство посерьезнее? Хорошо, тогда едем дальше. Восторгаемся тем, который умен? Вычеркиваем из домашних тиранов того, который, ссылаясь на неписаные законы (ему-то две тысячи лет даром не прошли), велит нам сидеть в долине, вышивать и вести хозяйство ("Нет, нет!")? Или дерзнем, как от заразы, прочь бежать, презрев наказы, возьмем и невзлюбим

этот темный
балаган с его скоромной
болтовней, с битьем предметов
кухни, с блеяньем кларнетов
     и жужжанием гитар,
с невменяемым партером
и любовником-премьером,
что, на горе всем актрисам,
хоть и выглядит нарциссом,
     все же пахнет, как кентавр.

 ("Другое обращение к герою")

В общем, взлюбим - невзлюбим, я руки ломаю, и пальцы разбрасываю, разломавши. Шутки нас, пожалуй, далеко заводят. Так до полного нигилизма с феминизмом договориться можно и авторскую позицию вместе с ребенком из корыта выплеснуть.

Мы с вами так долго и серьезно рассуждали о бабочках и почему герои смотрели не туда, а автор нам на это, "расслабьтесь, братишки":

Чепуха, чепуха, говорю тебе все чепуха,
И Ньютон чепуха, и законы его чепуха,^*
Я сперва возражал, сомневался, а вдруг да не этак,
Но потом возмужал, и нашел-таки, что чепуха
Мы с тобой мотыльки, мы все время ползли не туда,
Я-то знал, я не полз, я им всем говорил "не туда",
Мы никто, мы нигде, мы с обеих сторон горизонта,
Мы туда повернем, где окажется, что не туда.
Ну и что мотыльки, говорю тебе, все чепуха
И Нью-Йорк чепуха, т.е. нет, все же не чепуха.
Небеса не при чем, не тужи ни о чем, молодая,
Ни с того, ни с сего упадая на ложе греха.^**
Мотыльки пропадут? Но не мы же с тобой пропадем?
Это пусть мотыльки пропадают, а мы подождем,
Глядя, как сталактит истекает горючей слезою,
А под ним сталагмит вырастает своей чередой.

 ("Чепуха, чепуха")

Шутки не очень подходят как критерий, только с толку сбивают. Возьмем разделение на нас и на них? Ведь где-то мы себя самоидентифицируем с героями, где-то нет. Субъективно и недемократично. Смехом-смех, но я, должно быть, тоже Джим ("Джим"). Попробуем авторский тон в качестве критерия? В шутливой "Чепухе" он убийственно-серьезный, а в "Другом обращении к герою" - теплый, как мне кажется. Опять "кажется"? Кому "кажется"? Приплыли. Ходим по замкнутому кругу. Заблудились в трех соснах. И, спрашивается, кто нас водит за нос? На каком основании, кроме как "мне кажется", мы должны записывать устраивающие нас высказывания на счет автора, а не устраивающие - на счет лирического героя? Если "мне кажется" единственное основание, то мы просто подменяем автора своим "Я", а потом дерем глотки, доказывая друг другу, что каждый из нас имел бы в виду, будь он автором.

Щ. никоим образом не собирается облегчать нашу задачу, о чем и объявляет нам прямым текстом. В песне "То, что хотел бы я высказать ...", одном из самых блестящих из известных мне описаний процесса творчества:

Кое-кому в этом видятся контуры некоего совершенства.
Мне же мерещится нечто нелепое: новый наряд короля;
к чучелу чудища не подошедшие зубы, хребет, плавник;
темный аккорд вне тональности, вязкое "до - фа диез - ля";
в муках разбитую мастером вазу склеивающий ученик...
Кое-кто без особых причин именует это соблазном.
Бью себя по рукам, твержу: оставь, не сходи, брат, с ума;
ты, даже в родном диалекте не ориентируясь наверняка,
будучи лишь приложением к вывеске "Генрих" или там "Франсуа",
ловишь на слове то, для чего не выдумано языка...
Кое-кто, неизвестно зачем, прибегает за этим к латыни.
      Nomen? Sermo? Aestus? Aevum? Aurum? Oriens?
     Malum? Scelus? Lutum? Luctus? Maeror? Odium?..

(пропускаю несколько строчек: бью себя по рукам и сокращаю цитату, насколько могу, - говоря о Щ., трудно обходиться короткими цитатами)

Кое-кому это кажется чем-то несовместимым с карьерой.
Мне же - вот только что - чудилось: вижу, нашел, сошлось!
Явственно обнаружились какие-то маяки, резеда, мистраль...
Правда, через секунду это покрылось коростой и взорвалось,
в воздухе вычертив снежную сверхскоростную горизонталь...
Кое-кто почитает за благо не трогать этого вовсе.
     Carmen. Metus. Merum. Mustum. Reditus. Requies.
     Lumen. Flamen. Caelum. Deus. Venia. Otium...
Сбросить оцепенение, буквы пересчитать, повторить "не то",
встать, потоптаться несколько - и снова назад, в дурман...
Есть, наконец, эксперты авторитетнее, нежели кое-кто...
Шар замедляет движение... Прах осыпается со стремян...
Кое-кто ничего вообще под этим не разумеет.

мол, раз уж я сам тут в своей творческой лаборатории запутался вконец, то и вы выплывайте, как знаете, и разбирайтесь, как хотите, хоть вообще ничего не разумейте, мое дело сторона, и вообще, пусть у Абрама теперь голова болит, мне бы лишь бы как-нибудь отделаться от того, что я хотел бы высказать.

"Нет и не было яда" - тоже шутка? - ярчайший пример того, где мне мерещатся контуры самых разнообразных авторских позиций, или того, что я считала таковыми по другим песням, целая связка баранок. На первый взгляд, в этой песне к концу дело идет к отрицанию смерти, но теперь уже в негативе,

Вот теперь бы неплохо и сгинуть, за атомом атом
Раствориться химически, россыпью мелких монет
Успокоиться в илистом дне водоема...  Куда там!
Смерть отсутствует.  Вечно, раззява, пропустит момент.

здесь же герой очередной повелитель свободных, благодетель голодных, и очень красив на коне... Или опять о происхождении Зла из социальной формы организации пространства при попустительстве Божества? Но эта песня настолько неоднозначна, и, судя по тому, что вынесена в название сборника, настолько программна, что так плоско ее толковать просто невозможно.

Нет и не было яда губительней сладкой отравы,
Называемой властью.  О Господи! Воля твоя...
Впечатленье такое, как будто пороки державы -
Все в одном человеке, причем человек этот - я.
Ощущенье порока, лежащего псом у порога,
Стерегущего тайны чертога, дворца, корабля...
Ощущенье побега... И ширится зев осьминога,
И как раз - на пути у ковчега, и я - у руля.

О природе "Я"? Аллегорический автопортрет? Негатив автопортрета? Бегство от самого себя плохого? Под другим углом зрения здесь выходит все тот же рассказ старухи Изергиль: герою, несмотря на его попытки не удался побег от порока, лежащего псом у порога. То, к чему он сбежал, все его достижения, после которых неплохо бы и успокоиться в илистом дне водоема, самообман: повелитель свободных - абсурд, какие у свободных могут быть повелители, благодетель голодных - фразерство, соверши он благодеяние без дураков, голодные перестали бы быть таковыми, любование собою на коне - позерство, и отсутствие смерти - приговор этому персонажу, во всяком случае, с его точки зрения. Неужели же в виде исключения, хотя бы шутки ради, автор не спускает Злу Зло с рук так просто? Как бы не так! Додумывая эту линию до конца, приходим к почти такому же конвейеру как в "Аллегро". Злу отказано в самовольном уходе со сцены. Виси и стреляй. В себя все равно не попадешь. В конечном итоге наказано не Зло, а условно свободные и безусловно голодные. Здесь я уже делаю самостоятельный шаг в сторону от текста и задаю себе вопрос, а что, собственно, низы-то сидят, сложа руки? Почему бездействуют? Не намекает ли тут Щ. на то, что каждый народ заслуживает такое правительство, которое имеет? (Сам виноват, впредь будет рождаться не здесь. "Автопародия") Не подстрекает ли он к народному бунту такими песнями? Но если свободные голодные и повелители связаны одной веревочкой, то повелитель, лупя по ним, попадает по себе? Может быть, так он уразумеет в итоге, что "надо делать хорошо и не надо плохо"? Может быть, так в конце концов можно обрести утраченную гармонию мира? Что думать? Все или ничего не разуметь?

Вопросы - словно "три пишем, два в уме" - у Щ. остаются невербализированными. Зададим их себе мы сами, и у нас возникнет тем больше таких, казалось бы, давным-давно решенных вопросов, чем глубже мы погрузимся в мир Щ. Автор ведет нас от своей эстетики (бемоля и ямба гибриды) к нашей этике (это мы видим гибрид льва и овцы в "Подростке" и симбиоз в "Черном волке", а сам автор воздерживается даже от тыкания пальцем и определений, что есть лев, а что баран). В этом отношении его песни подобны шахматным задачкам на отрывных листочках календаря, к которым не дано готовых и, тем более, однозначных ответов. Щ., поставив задачу, предоставляет нам полную свободу действий, даже не определяет правил игры, поскольку у каждого из нас есть своя версия их свода - например, не воруй, не убий, возлюби ближнего своего и т.д., - все то, что мы так или иначе усвоили из всего имевшегося в нашем распоряжении до-постмодернизма и жизненного опыта: две тысячи лет даром для нас не прошли ("Кордебалет").

Авторская позиция, как нас учили на уроках литературы, по идее, намеками ли, впрямую ли, подразумевается постоянной (если речь не идет о смене раннего периода на поздний - в раннем, кстати, Щ. был пооткрытее), поскольку автор не может находиться по разные стороны от одних и тех же баррикад, а Щ. находится: мы никто, мы нигде, мы с обеих сторон горизонта ("Чепуха"). Тут уже приходится вспомнить наших незабвенных учителей химии и физики и признать, что у авторской позиции Щ. не дискретная, а волновая природа. Она - что тот Фигаро - размазана, как электронное облако, вокруг какой-то орбиты, и ее с вероятностью, значимость которой равна 0,(9)9, можно поймать (если удастся придумать капкан) где-то в пределах всего этого облака. А все это облако обволакивает мир Щ. как - черный или радужный? - туман. А где она находится в случае 0,(0)1, так то и вовсе Бог весть.

В этой связи напрашивается - и не у меня одной - сравнение мира Щ. с театром одного актера. А перед одним актером часто встает чисто техническая задача моментального и убедительного преображения. От песни к песне не так-то и сложно преображаться, а вот в смысловом поле одной песни, где есть и швец, и жнец, и на дуде игрец, актеру моно-театра уже надо как-то изловчиться, чтобы сыграть все роли одновременно. Где-то Щ. за неимением других актеров честно раздваивается или растраивается ("Конец недели"), где-то переодевается по ходу дела, отбрасывая в сторону отработавшие личины ("Предположим, герой", "Неразменная бабочка"), а где-то так и сидит в одной шкуре, а остальных персонажей заменяет тряпичными или считает за мебель: в левой руке моей была провинциалка из села, в правой руке моей фиалка благоухала и цвела ("Фонтанка"). Вы заметили, что чем небрежнее Щ. относится к задаче перевоплощения, тем менее психологически убедительны его характеры? Другое важное следствие моно-актерства: поскольку мы видим, что все театр, то начинаем подозревать, что и роль автора тут не более, чем роль, а никакого настоящего автора на самом-то деле и нет. Это я и имела в виду, когда сказала, что авторская позиция либо амбивалентна, либо отсутствует.

Вполне может быть, что у Щ. ответ на все наши вопросы уже готов: это то самое "ДА" из "Конца недели". Наше дело исхитриться задать подходящие к нему вопросы. У меня часто возникает ощущение, что самое-самое настоящее авторское кредо Щ. лучше всего можно выразить фразой из "Евангелия от митьков": в полный рост оттянусь я один, а вы все напряжены будете.