О.С. Савоскул

МИР ДЕМИУРГА Щ.

(продолжение разговора после концерта)

То, что хотел бы я высказать, высказыванию не подлежит,
ибо вот то, что я высказать хотел бы, оно таково,
что, когда его все же высказать пытаешься, оно бежит,
а когда не пытаешься, ввек не избавишься от него.

Михаил Щербаков

I. Введение в тему: постановка задачи

Щербаков поразил меня как медленно, но неуклонно прогрессирующая болезнь. Он триумфально прошествовал из магнитофона в машине ("послушаем-послушаем, что же это за Щ., о котором так долго говорили большевики") в дом, устроился там со всеми удобствами: в гостиной, в спальне, на рабочем столе в компьютере, после чего потребовал себе еще и наушники с плейером, чтобы не расставаться со мной уже ни при каких обстоятельствах. Я была настолько не готова к тому, что песни могут обладать такой силой воздействия, что, когда обнаружила, что уже не могу провести ни дня без строчки Щ., забеспокоилась о том, что увлечение принимает характер зависимости. Щ. оплел меня полностью, пропитал настолько насквозь, что я заговорила с окружающими его фразами. Посвященные платили той же монетой. Непосвященные посвящались и заражались. Когда эпидемия охватила уже довольно широкий круг моих друзей и знакомых, я всерьез задумалась над тем, в чем же секрет столь феноменального обаяния Щ.

Для начала отметила про себя, что мне очень импонирует его язык. Его стихи обладают комбинированным пастернаковско-грибоедовским эффектом. По первом слушании Щ. зацепляет нас острым словцом, которое легко вынимается из контекста и служит ему репьем-хукером, загарпунивая наше внимание, растерянное в потоке его речи. От Щ. уходишь, как с репьями на одежде, с отдельными фразами, и они уже, надо - не надо, чуть что просятся на язык. К чему я это? К дождю, конечно. К похолоданью, не ясно нешто? ("После детства").Да и как, скажите, можно пройти равнодушно мимо, услышав, что под нашим дивным солнцем все цветет и колосится, а под их противным солнцем все со страшной силой мрет ("Дуэт"). Или такая шутка: всему нашел я цену, - ох, слушатель раскатывает губы, сейчас и он узнает, закатывай, дорогой, обратно - цена небольшая ("Под знаменем Фортуны"). Не зная русского языка и находясь вне контекста российской культуры, нельзя понять ни доброй шутки про шмеля, который не летит, он исполняет "Полет шмеля" ("Вторник, второе августа"), ни про муравья, который рявкнет, что, мол, скачешь? Законов общих знать не хочешь? Ничего, зимой поплачешь! ("К сороконожке"), ни того, почему, назло всем картам и атласам, мчат Амур и Дунай волны к Балтийскому небу ("Балтийские волны"). Для чувства юмора Щ. ограничений нет: прыгать можно вопреки команде, по команде или без команды ("Кинематограф 2"). Меня часто именно понимание прелести даже таких не особо замысловатых языковых явлений наполняет радостным и горделивым чувством причастности и к этому языку, и к этой культуре. Я особенно ценю у Щ. тот огромный такт, с которым он внес в поэзию разговорный язык, не опустив ее до него, как это, увы! часто бывает, а подняв его до уровня литературного.

Но если патриота во мне можно удовольствовать и искрами грибоедовского юмора, то эстет будет поразборчивее. По счастью, при незамысловатости отдельных фраз язык Щ. в целом в незамысловатости не упрекнешь. Для восприятия идеи отдельного стихотворения каждый раз нужно затратить немало усилий, чтобы продраться, как сквозь заросли, через нагромождение слов хоть к какому-нибудь из образованных ими пластов смысла, и уж когда продерешься, то просто диву дашься, как искусно все это сработано. Конечно, Щ., как и Пастернак, иногда впадает, как в ересь, и в неслыханную простоту, но все же с его именем у меня больше ассоциируется продирание сквозь тернии к звездам - процесс, таящий в себе [для обладающих навыками вслушивания в текст и влюбленных в русский язык] наслаждение и тем затягивающий. Многие из его текстов приводят в недоумение относительно того, как кому-то вообще могло придти в голову написать такое, как гениально нужно владеть языком, чтобы сделать это из обычных или даже необычных слов. Я часто думаю о его песнях, как о любых других важных для меня произведениях искусства, что очень много бы потеряла, если бы с ними не познакомилась. В отношении десятка-другого самых любимых песен испытываю настоящий благоговейный восторг от того, что это уже сделано и есть, и будет.

Восхищение текстами усиливается от того, как эти тексты звучат. Во-первых, мы слышим мастерски отточенную авторскую интонацию, богатейшую палитру оттенков тона от бесстрастного до нервного, от повелительного до растерянного, от утвердительного до недоумевающего, от леденящего душу до согревающего. Во-вторых, песни Щ. делает неотразимым именно симбиоз слова и дела, т.е. музыки. Где не сработало острое словцо, там вас зацепит гарпун мелодии. Очарованию крылатых напевов Щ. просто невозможно сопротивляться. На эту тему боюсь говорить, тут нужен профессионал, но смена испанского ритма на французский в разговоре о двух соседних странах ("Дуэт"), завораживающее, как качание волны, рондо обреченного на бессмертие "Шарманщика" и с виду простенькая такая мелодия для пианино из "Chinatown" говорят сами за себя. Красивое музыкальное решение темы неудовлетворенного любовного голода в "Подростке" немного примиряет с жуткими текстуальными выкладками на эту тему. "Волка" прочитала сначала процитированным у Г. Хазагерова, с трудом продралась к концу по тексту, а на следующий день с изумлением обнаружила его на слушанном уже несколько раз диске, в казавшихся непролазными дебрях, - обнаружила и обомлела от восторга.

Тут надо признать, что хоть очарованию Щ. и невозможно сопротивляться, я все же сопротивлялась, и вот почему. Меня, как всякого человека, наверное, можно подкупить мастерством в любом жанре, но купить на корню одним только мастерством - нельзя никак. Из того, что я знала на тот момент о себе и о Щ., он не должен был настолько меня покорить, насколько покорил. Поначалу меня смущала легковесность и даже некоторая неопределенность жанра. В силу этого Щ. долгое время олицетворял для меня, в основном, только то, что я не особенно люблю в искусстве, - нарочитую условность и театрализованность, этакое да и мир скорей подмостки, чем, увы, библиотека ("Другое обращение к герою"), фраза красивая, но ведь вряд ли кто-то всерьез возьмется утверждать, что кроме этих двух вариантов альтернатив нет: ср. Пастернак: Сестра моя жизнь и сегодня в разливе расшиблась весенним дождем обо всех. Впрочем, как я поняла много позже, вряд ли и Щ. это утверждает всерьез. Он в каком-то смысле вообще ничего не утверждает. Я никак не могла подобрать категории, в которую его можно было бы вписать. Как поэт он ни в коем случае не затмевал для меня всесильного Бога любви и деталей Пастернака, как музыкант очаровывал, но при том не девальвировал симпатии к КСП - удивительнейшему феномену советского социалистического социума, как психолог брал сто очков вперед у Льва Толстого, а как драматург - у Чехова, и пока он упорно продолжал свое ничем особенным на тот момент не мотивированное в моих глазах победоносное шествие в мои покои, я поняла, что поверхностными рассуждениями о том, какой он замечательный мастер, мне не совладать с уже окончательно заинтриговавшим меня секретом его обаяния. Полезла на сайт (http://blackalpinist.com/scherbakov - "Песни Михаила Щербакова") почитать что-нибудь об авторе - мол, может, так сезам откроется? В первый раз бежала оттуда с ужасом - что уж тут эти фаны совсем обалдели, что ли, ставить три больших разницы (Набоков, Бродский, Щербаков) в одну строку, и куда цензура сайта смотрит, и вообще, после таких дифирамбов у самого автора, наверное, наступает полное головокружение от успехов. Нет, ноги моей там больше не будет! Тут просто охота на ведьм какая-то, хоть и наизнанку.

Второй заход на сайт (спустя довольно продолжительное время) окончился большим успехом: выудила там статью Г. Хазагерова "О поэтике Михаила Щербакова", взахлеб читала до утра, сожалея, что сама не могу этим филологическим языком выражаться, оченно лексикон хорош: тут и "синтагматическая плотность текста, и тяготение к автонимической речи, и центробежные силы в лексике, и господство амплификаций, и коллажностью особого рода, и движение от слова к образу, и перенесение драматизма в зону метанаблюдателя." Проглотив за полночи Хазагерова, помню, наутро пробиралась по снежной февральской каше дворами к Ленинскому <проспекту> с наушниками в ушах, ловя в "Вишневом варенье" слабые отголоски тени без косточек Пастернака. Подумала, что после профессионального анализа вижу особенности стиля Щ., как на рентгеновском снимке, и в других песнях, но в чем феномен его неотразимого обаяния, все равно не понимаю. Что означает желтая "М" на черном фоне, Хазагеров очень убедительно объяснил, - но что-то главное от меня ускользало.

Потом как-то вычитала у Борхеса ("Суеверная этика читателя") остроумное замечание, что не надо излишне обольщаться насчет стиля, ибо не в нем дело, - чем совершеннее страница, из которой слова не выкинешь, тем больше она обречена на забвение, а вот Сервантес, мол, без всякого стиля веками выдерживает какие угодно переводы, потому что за "Дон Кихотом" - идея. Прочитав это, подумала, что фразам Щ. переводов, конечно, не выдержать, а вот идея его, возможно, и вытянет в конечном итоге. Не стоит его шарманщику так уж обречено заявлять, что самый крылатый напев, нагулявшись по свету, так же стремится к забвенью, как ты к забытью. Напев, как деталь декора, - одно дело, как сосуд для идеи, - совсем другое. Вот тогда-то я и отдала себе отчет в том, что мастерство мастерством, стиль стилем, особенности поэтики особенностями, но меня у Щ. не в последнюю очередь завораживает его видение мира, разнообразие картин, которые я все тщусь окинуть единым взглядом и понять общий замысел разбитого на куски витража, пошедшего на создание калейдоскопа. Появилось ощущение, что та плоскость, в которой я пыталась до тех пор о нем рассуждать, это как бы разговор о строительных материалах, и спору нет, материалы хорошие, добротные, но на самом-то деле меня интересует то, что из них выстроено. Тогда-то у меня и появилось желание сформулировать для себя идею <творчества> Щ., собрать один большой паззл из множества маленьких. Где-то в этот момент пришло и осознание того, что жизнь Щербакову сестра в неменьшей степени, чем Пастернаку.