|
|
|
Если поведенческих установок и четких разграничений категорий "плохо - хорошо" от высших эшелонов не поступило, и это как бы уже объективная и неподвластная самому Щ. данность, то это еще не означает, что проблемы Добра и Зла в новоиспеченном мире не существует. Она встает там в полный рост, тут же по самую макушку завязнув в анархизме,
Не
пойте хором мне о том, что правды нет и выше,
О люди! я любил вас как родной,
А вы? Ведь это вы, всё вы, всё сами вы - и вы же
меня сегодня ссорите со мной.
Весь год манёвры - май ли, март - не жизнь, а танкодром.
Шесть, семь, восемь, ключ на старт. Носом оземь авангард.
Прочих просим в Салехард, в отпуск, очень ждем.
Каскад кошмаров, бал зеркал, разгул фантасмагорий.
Легли две тонны мака в закрома.
Заснула стража мёртвым сном. Рыдай, святой Григорий!
Никто не твёрд, никто не горд, чума.
("Полет валькирий")
и Щ., на правах демиурга, засучив рукава, берет дело в свои руки и, можно сказать, с первой строки начинает каталогизацию разнообразных явлений и проявлений, т.е. выяснение отношений Добра и Зла эмпирическим путем. Интересно, что при этом он чаще проводит исследование природы Зла, чем Добра. Последнее его, в общем-то, гораздо меньше занимает. Либо он доказывает его существование от противного? Я выше написала, что под лучами солнца - радуга. Радуга-радуга, а вот и не радуга: черного и коричневого в избытке. Не от романтизма ли? Или все-таки оттого, забегаем сильно вперед, что свет рассеянный?
Веки
сомкну - и мне приснится,
что сам я тоже как Луна.
Что, как она, зимой и летом
(так же имея два лица)
свечу я отражённым светом.
А он рассеивается.*
("Лунная соната")
Если солнце скрыто в облаках, получается ведь серый туман, а не радуга?
Или эта пристальность к миру Зла проистекает из стремления получше узнать врага в лицо? Как бы там ни было, танцуем от той же печки, что и Щ., т.е. начинаем от противного. И часто - очень и очень противного. Вот всего несколько выдержек из морального кодекса <чести> его отрицательного героя:
- Краду, в наш век один ленивый не крадет. Беру запретный плод и звонкую монету. ("Любовь как истина")
- Сыграть..., во что неважно, главное, - выиграть. Казна грязна - велика забота, такие деньги, если подумать, мы сами в силах отмыть в два счета. ("Диктант")
- Подпишу, не глядя, первый раз, что ли? ("Флейтист")
- Отважно закрою глаза, и со всей прямотою смолчу. ("Не бывает")
- Никто не твёрд, никто не горд, чума. Что Салехард, что Парагвай - повсюду знай вертись. Потушили - остывай. Устрашили - не встревай. Задушили - истлевай. Выжил - не гордись. ("Полет валькирий")
- Ему хотя бы две две-три бомбы, уж он тогда бы эти нимбы, он бы им бы, уж он бы задал им тогда. Его подошвы набок сбиты, он спотыкается и бредит, спит и грезит. Не о погромах ли? Ну да, они мерещатся ему, а что стесняться? И казни тоже снятся. Но только чтобы после лавры, и непременно сразу праздник, мавры в красных ливреях, люстры ходуном и шелку чтобы для медовой ежесезонной куртизанки вдоволь в замке, и всё, что хочешь, за окном. ("Подросток")
Отрицательный герой Щ. является в самых разнообразных обличьях - то он тиран (все "Королевства", "Мои ракеты"), то серый кардинал, тайный повелитель судеб - Расчесть хотя бы азы карьеры монарх обязан уметь вслепую. Бросаем все, принимаем меры. Садись, записывай, я диктую ("Диктант"), то лизоблюд ("Аллегория для голоса с хором", "Песня министров"), то вор и мошенник ("Баб-эль-Мандебский пролив"), то шулер ("Корчма"), то (см. выше) стиснувший зубы злой подросток, как сгусток весь, как перекресток, то просто беспринципная посредственность: а нас полно таких - и дальше следует внушительный список -
серьезных,
целлюлозных, нефтяных,
религиозных, бесполезных, проникающих во все,
желеобразных, шаровидных, цвета кофе с молоком,
таксомоторных, ярко-черных, походящих на бамбук,
пятиконечных, крупноблочных, вьючных, изредка ручных,
широкошумных, островерхих, с легкой как бы хрипотцой,
немолодых, претенциозных, праздных, сделанных на глаз,
без чертежей, без оснований, без единого гвоздя,
ортодоксальных, щепетильных, радикальных как никто,
вооруженных, несомненных, конных, даже заводных,
демисезонных, осиянных, странных, чтобы не сказать -
катастрофических, бравурных, стопроцентных, от сохи,
морозостойких, быстроглазых, растворимых в кислоте,
громокипящих, иллюзорных, небывалой белизны,
кровопускательных, дробильных, бдительных до столбняка,
краеугольных, злополучных, всякий час хотящих есть,
новозаветных, ситных, мятных, медных, золотых,
невероятных...
невероятных...невероятных...
("Очнулся утром...")
Один из любимых сюжетных ходов Щ. - ложь, козни, предательство, а хоть бы и теракт, иной раз из благовидных побуждений, а чаще - лишь для вида волею пославшей мя жены, а на деле корысти ради. Вот, например, "Песня министров" - затеем войну, как того желает наш король, но войны не будет:
В
итоге, не творя вреда родной стране,
Мы высадимся где-нибудь на острове,
И там, перемежая труд веселием,
Мы станем заниматься земледелием,
Отваживать туземцев от язычества...
Истинная же подоплека, оказывается, забота не о родной стране и, тем более, не о язычниках-туземцах, а о себе любимом:
Но
войско пусть ведет кто побездарнее.
Мы выступим прекрасно и без армии.
А чтоб поднять значенье марша нашего,
Присвоим мне, к примеру, чин фельдмаршала...
Призыв обмануть доверие его величества, пусть и спятившего (правда, пока еще не окончательно), исходит от того, кому величество это доверяет:
Известен
я и ревностью и честностью,
Нельзя пренебрегать такой известностью.
Король мне доверяет, как родителям,
Я буду вам прекрасным предводителем...
Возможно, предательство по отношению к тирану - мелочи по сравнению с мировой революцией. В конце концов, не в нашей ли стране Романовых расстреляли, тогда как у Щ. гуманно собираются ждать, пока его величество помрет естественной смертью или когда он спятит окончательно, что более вероятно, но менее замечательно, - но моральные нормы хронически хромают почти повсеместно в мире Щ., а не только по отношению к монархам.
Во имя чего другой герой ("Разговор с полковником") предлагает одноногому полковнику напиток благородный, древний - предотвратить бессмысленную резню и бойню. Ага, значит, для достижения [далеко не всегда] благородной цели все средства хороши? Хороши, не хороши, а эффективны, и потому применяются: яд уже подействовал - зрачок широк, и следующий гость уже стучится в дом.Зло у Щ. что-то вроде чеховского ружья: раз имеется, должно стрелять, и неважно, в каком акте. А где вопрос про то, оправдает ли слеза одного ребенка? Волосы дыбом - а что сам автор думает?
А автор воздерживается от голосования, и лишь от первого лица продолжает делать шокирующие и провокационные заявочки: а я недобрый, праздный, нищий, падший ("Род людской"), какое-то неизвестное химикам бурое вещество ("История любви"), муляж, который только вскрой, тут засмердит весь шлак земной, вся дрянь морская ("Эти глаза напротив"), меня маловера и труса ("Рождество (Колебания)"). Дико? Жутко? Однако это тоже я. О, Боже, Боже, как же трудно мне со мною, нет-нет, и взвою, взвою ("Подросток"). Для того, чтобы посмотреть, как несколько сотен пассажиров взлетят на воздух, он даже превращается в особые сверхсекретные сверхприборы ("Аэродром"), он вообще любит наблюдать диверсию или другой разлад, а дальше не наше дело, мы точные, регистрируем и все тут, и - какая-такая-салфеточка-подковочка - знать ничего не знаем, ведать не ведаем, я в это время по Фонтанке в белой рубашечке гулял ("Фонтанка"). Ну и ну! Поскольку большая часть каламбуров о Добре и Зле написана от первого лица, от некоторых песен по первом слушании просто оторопь берет, закрадывается нехорошее подозреньице, а все ли нормально у человека-парохода с нравственными нормами, не делатель ли он фальшивых бумажек, не размыты ли у него границы. Размыты. Возможно, правда, что не у него, а в мире, с которого он пишет список. (Не выступает ли здесь Щ. как зеркало русской революции - границы, между прочим, усиленно размывались в последнее десятилетие у нас с вами на глазах?)
Так что: Дико? Жутко? Но это пока еще только цветочки: гиацинты, а, может, бессмертники, т.н. иммортель. Продолжаем наше путешествие и не забываем, что, как уверяет Ихара Сайкаку, "страннику не пристало сетовать на непогоду". Непогодой нас встречают в "Аллегро":
В
девять начало опыта, в семь подъем.
Хуже, чем можно, карта легла вчера,
третьим был точно шулер, его найдем и побьем,
то есть найдем потом, а сейчас пора.
Как там погода? Кажется, мелкий снег,
вроде с дождем, но, видимо, с небольшим.
Значит, поедем резво, повязку с глаз, смазку с век.
Сделай нам кофе, девочка, мы спешим.
Куда торопимся, спрашивается? По тону ждем, что "на дело". Ответ самый неожиданный: в операционную. Игроки оказались врачами.
Прибыли
в срок, модальность один к двумстам,
никель зеркален, вакуум строго пуст,
все включено, подопытный усыплен, по местам,
сколько на наших кварцевых? Ладно, пуск.
Но легкий вздох облегчения от этой внезапной метаморфозы быстренько сменяется шевелением волос на макушке, ибо дальше идет чистый сюр, просто "Матрица" какая-то:
Что
еще вновь за импульсы там в сети,
выявить быстро и откалибровать,
к черту дренаж, зажимы разжать, жгуты распустить,
мигом, не то клиенту несдобровать.
Всех попрошу от стенда на пять шагов,
Вас, гражданин, особенно попрошу.
Это вам не экскурсия в выходной в Петергоф,
я тут не просто режу, я потрошу.
Думаю, что подопытный будет жить,
снизить процент ему мы не разрешим,
так что еще шесть датчиков и антракт, можно шить,
сделай нам кофе, девочка, мы спешим.
Блоки восьмой с четырнадцатым на склад,
бережно, не кантуя, ручной же труд.
В рапорте цифр не нужно, цивильный стиль, без рулад.
Жить подопечный будет, и хватит тут.
Здесь мы опять переводим дух, поскольку оказалось, что несмотря на все эти позы с "потрошу" и "спешим", опыт был направлен на благое дело: жить подопечный будет. Тут бы нам уже и хватило, но рано вздыхали, дискотека продолжается, оказывается, что подопечного ждет такая перспектива,
Будет
сновать по городу он, как мы,
ядами выхлопными дыша, дыша,
спрашивать у себя самого: не взять ли взаймы,
и отвечать себе же: deja, deja,
что еще неизвестно, повезло ли "клиенту", или уж лучше бы было, если б ему разрешили снизить процент, а уж на следующей строфе,
и
засыпать (в убытке при всех тузах)
под заоконный, тот еще, снег с дождем,
веки в целебной смазке, холодный бинт на глазах,
в девять начало опыта, в семь подъем.
у нас уже волосы встают дыбом от макушки до загривка - чеховское ружье на стене оказалось пулеметом, заряженным лентой Мёбиуса, - завершение композиции в духе детской скороговорки "у попа была собака" отсылает нас к началу текста, превращает его в конвейер: клиент, которого выпотрошили сегодня, завтра будет потрошить сам. Кто запустил конвейер в "Аллегро", как и в "Матрице", остается непонятным, хотя тут и маячит как корень Зла социальная форма организации окружающего пространства, идея, более отчетливо прорисовывающаяся у Щ. в теме повелителей.
В других песнях в игру активно включаются и потусторонние носители Зла. Здесь Щ. выступает порою как истинный демиург. Что собираются делать у нас метафизические пришельцы из его обезьяньего хлева?
Я
стану лунным сияньем,
ты тоже стань чем-нибудь...
Явись, очнись, как влюбленный,
Разуй глаза, и узришь
В трех метрах пункт населенный,
И это будет Париж.
Приладься к аксессуарам,
Язык придет сам собой.
Сперва пройдись по бульварам,
Потом стучись в дом любой.
Не говори, что изгнанник,
Еще беды наживешь.
Скажи, что ты мой племянник,
Хоть это наглая ложь.
Тебя полюбят до гроба,
Усыновят, приютят,
И ты не жмись там особо,
Третируй всех как котят.
Вовсю топчи этикеты,
Груби, бесчинствуй, вреди.
Коль скоро там нет вендетты,
Ты там ее учреди.
Как царь морской за трезубец
Берись, чуть что, за ружье,
А что я с детства безумец,
Так это дело мое.
("Инструкция")
Значит, корни Зла не только в человеческой природе, всяких болезнях роста и левизны с правизной? Намек поняли. Нехило. Земной и неземной смыслы у Щ. идут рука об руку в одном отношении: извлеченные изо всех пятисот томов пророческого толка графики упадка царств, особенно восточных, несут довольно нелицеприятную весть:
Я
сделал графики упадка царств, особенно восточных.
Томов пятьсот пророческого толка изучил. Взболтал источник
смысла, как земного, так и внеземного.
И в результате сих ученых штудий получил одно лишь слово.
Гибель! Всем-всем-всем.
("К сороконожке")
Заканчиваем экскурсию грандиозным, во весь рост и в интерьере, портретом метафизического носителя Зла:
Не
усердствуй, на этих трехстах стеллажах - в основном
криптограммы, лишь кое-когда - логарифм, палиндром...
Но интимных посланий ты здесь не найдешь ни строки.
Шлют в избытке, да мне сохранять не с руки.
Этой ширмы не трогай, за ней пусть не гибель, но риск:
там ютится - отнюдь не наложница, нет - василиск.
Он не кормлен, но если бесшумно его миновать,
не проснется. Полицию можешь не звать.
Эти с тонкой фигурной резьбой вертела-близнецы
суть антенны для ловли особых лучей и пыльцы,
но не больше. Не розги для дам, не еще что невесть.
Успокойся, антенны на место привесь.
Прямо драма, насколько у страсти глаза велики.
Кстати, помни: в подполье как раз под тобой - ледники.
Вряд ли стоит, всем телом вращая, ломать реквизит.
Распалишься, намокнешь. Тебя просквозит.
Угловой же камин не расценивай как таковой:
в эту утварь вмонтирован мной типовой бытовой
генератор погодных сюрпризов... При чем тут постель?!
Не свирепствуй, ведь ты же не следователь.
Трижды в сутки - в одиннадцать, в семь пополудни и в три
на рассвете - я утвари сей говорю "говори",
и несется циклон в Вавилон, ураган - в Мичиган.
Жрец дельфийский в сравненьи со мной - мальчуган.
Если то, что в твоем называется "спать" словаре,
посещает одних еженощно, других - по поре,
то (не всех же к одним и другим причислять, господа!)
я из третьих. Из тех, что не спят никогда.
Не вибрируй, дыши через раз, в остальном я вполне
зауряден. И что у других при себе, то при мне:
сердце справа, зеленая кровь, голова на винтах...
и довольно. Давай рассуждать о цветах.
Я люблю гиацинты. А ты?
("Посещение")
Чем вам не Мефистофель? Не ангел ли из "Сердца ангела" в одной из своих семидесяти ипостасей? Что, мурашки по коже? Теперь по-настоящему страшно? Едва приступил я к рассказу, а ты уж и белый совсем? ("Русалка, цыганка, цикада")
Тогда поворачиваем калейдоскоп (вещь в себе, система трех зеркал в цилиндре плюс цветные пустяки -"Калейдоскоп детский"), стеклышки пересыпаются, ложатся по-другому и перед нами этот самый белый персонаж* - светлая точка пространства, тандем, совпаденье лучей ("Русалка, цыганка, цикада"). Вот альтернативные моральные нормы:
- Пока не грянул горн и залп не прозвучал, пока ни лавр, ни терн чела не увенчал - мужайся! ("Мужайся")
- Я ни от кого и ни от чего не завишу, встань, делай как я, ни от кого не завись... Все победят только лишь честь и свобода, да, только они, все остальное - не в счет. ("Трубач")
Негусто? Не стоит удивляться: у положительного героя кодекс не такой объемный, как у отрицательного. По большому счету, приведенные выше пионерские лозунги Добра, это все, что мне в настоящую минуту приходит на ум. Учтем, что за этим и тому подобным надо отправляться в самые ранние альбомы. Тюк с розовыми очками ("Болеро 1", "Восходя дорогой горной", "Прощальная 2") капитан "Баб-эль-Мандебского пролива" оставил в своей молодости, в пробах голоса, в гавани КСП, и в свои трюмы не взял. А незлобивые заявочки зрелого Щ. как-то слишком уж мягкотелы, чтобы по-настоящему сойти за призывы к Добру, по ним выходит, что об активном противлении речи фактически и не идет, а Добром можно считать уже просто пассивное неделание Зла, происходящее скорее по безволию, чем по убеждению:
- Скорей я мог бы царей потешить, сойти на берег, овец пасти... Но чтобы других убивать или вешать, что вы, Бог меня упаси ("Пустые бочки вином наполню")
- без маяка, без брода, жарко шепча: "Свобода!", некая часть народа тянется в те края... А вместе с ними и я. ("Вот поднимается ветер")
- мы только там не шутя крылаты, где сарабанда, фокстрот и полька, но если нас вербовать в солдаты, мы проиграем войну и только. Сажать не надо нас ни в ракеты, ни за ограду к тарелке супа, такие меры вредят бюджету, и, наконец, это просто глупо. ("Школа танцев")
По-настоящему яркий положительный персонаж, пусть не этакий борец за справедливость, равенство и братство, но на худой конец просто делатель ну хоть какого-нибудь Добра, ну хоть сколько-нибудь настоящих, а не фальшивых бумажек, вообще-то редкая залетная птица в том бурном море, куда капитан нас завез, что сам демиург объясняет следующим образом:
А так
как я о нем не думал,
Не посвятил ему труда,
Не сделал шага, в ус не дунул,
Не двинул пальцем никогда, -
Вот и не стал он ни примером,
Ни назиданьем, ни лучом.
Так он и канул неприметным,
Так он и сгинул - ни при чем.
Так он и умер - у вокзала,
В экспрессе, едущем на юг ...
("Призвав решительность и строгость")
Такое ощущение, что большей части положительных героев Щ. какая бы то ни было деятельность просто претит,
Я не
сказал бы, что во время сна люблю
Вдыхать миазмы разные, клопам на страх,
Но я дышу всем этим, поскольку сплю
Ноздрями к стенке, а она в коврах.
("Школа танцев 2")
Я мог
бы, допустим, майором всемирных спасательных сил,
зевая,
лететь гастролером, куда Красный Крест попросил
("Русалка, цыганка, цикада")
по-видимому, ввиду <неоднократно декларируемой Щ..> бессмысленности оной:
Мне
известно все, все, все, не исключая смысла жизни.
Видно, оттого-то я и не могу заняться делом.
("Род людской иным не стал")
Утверждения о бессмысленности существования могут быть основаны на шуточных аксиомах
Вместо
того, чтоб гнить в глуши,
дыры латать, считать гроши,
можно, пожалуй, шутки ради
что-нибудь сделать от души...
Сев на каком-нибудь плато,
Небо измерить от и до
И заключить, что звездочеты
Врали веками черт-те что.
Или в пробирке, как в саду,
Вырастить новую еду -
и применять взамен обычной
или с обычной наряду.
Также не вредно, ясным днем
междоусобный слыша гром,
в планы враждующих проникнуть
телепатическим путем.
А уж разведав что к чему,
кровопролитную чуму
предотвратить - и с гордым видом
за шпионаж пойти в тюрьму.
Или уж впрямь, назло властям,
по городам и областям
тронуться маршем, раздавая
каждому по потребностям:
вот тебе, бабка, Юрьев день,
вот тебе, шапка, твой бекрень,
вот тебе, друг степей и джунглей,
твой бюллетень, пельмень, женьшень...
Горе лишь в том, что друг степей
счастье свое сочтет скорей
чудом каких-то сил надмирных,
нежели доблести моей.
Наоборот, чуть где какой
неурожай, разбой, застой -
всякий решит, что будь он проклят,
если не я тому виной.
("Фонтанка")
на горьком личном опыте
Пройдя
любовь-измену от края до края,
Всему узнал я цену. Цена небольшая
("Под знаменем Фортуны")
либо на самых общих философских рассуждениях ("К сороконожке", "Какой кошмар: жить с самого начала зря", "Инициалы", "Сердце ангела"), а также на заявлениях, сделанных в порядке острой социальной критики ("Пешком с востока стремясь на юг"). Последнее [критика т.е.] тем паче касается какой бы то ни было коллективной деятельности, которая, вполне в духе нашего времени, подвергается просто прямому высмеиванию ("Кого люблю, того не встречу", "Марш кротов"). Развенчивание всяческих социальных идеалов - любимый конек Щ.:
Принципы
мои просты с тех пор, как лет в 16
Понял я, что все бессмысленно, и здесь, и на Плутоне:
Стоит ли зубами клацать,
Кто бы там не восседал на троне?
Могут возразить: а что же, мол, пригорки, ручейки,
Родина, допустим, нация - ты как на это дело смотришь?
Я на это дело так давно смотрю, что насмотрелся.
Я еще и год назад мог не вернуться из Чикаго -
А вот никуда не делся,
Вынырнул вблизи родного стяга.
("Песня о Родине")
Чуть ли не единственный род душевной деятельности, к которому положительный герой Щ. еще, пожалуй, готов, это созерцание, все остальное тонет в нигилизме с пофигизмом:
И
руки, любовницу не доласкав,
хватаются за рычаги,
О ты, уплывающий вдаль батискаф,
сердце свое сбереги!
Сквозь сумрак мне видится кормчий хромой,
изящна
его хромота.
И
волны бегут, так сказать, за кормой.
Вот
именно, что от винта.
И
музыка, как на балу в Тюильри,
мне
слышится ночь напролет.
Но что
до грядущей за этим зари -
товарищ,
не верь. Не взойдет.
("Автопародия")
В каком-то смысле, ничегонеделание является даже как бы признаком положительности персонажа. Вот, мол, какой молодец, взял и на все наплевал, сплин у него:
У быка
голова крепка. У слона, говорят, умна.
А моя голова, как видно, никуда уже не годна.
Сколь её ни сжимай, ни три, - тускло
всё у неё внутри.
Всё невнятный какой-то шелест... семью-восемь да трижды-три...
Ход вещей безразличен ей. Снег не нужен на Рождество.
Ни на что голова не смотрит. Кроме ужина разве что.
Съев початок или кочан, проецируюсь на топчан.
И - катись под откос, карьера... Купидон, затворяй колчан.
Нужды нет, что не мыт паркет, что отчётный доклад - вот-вот,
что за стенкой хрипит пластинка - как шарманка, ни слов, ни нот.
("Эпиграф")
Но поскольку, даже и в мире Щ., невозможно просидеть сиднем целый век, то положительный герой все же иной раз чем-то занимается и помимо своего излюбленного влеченья по теченью ("Пустые бочки", "Балаган 2"). Я мог бы...
Ни
ямба ни чтить, ни бемоля, а выйдя в отставку, осесть
у самого синего моря, у самого что ни на есть.
Но вместо того, от обиды кривясь, поведу под уздцы
бемоля и ямба гибриды, добро хоть не льва и овцы
("Русалка, цыганка, цикада")
Занятие, проистекающее из созерцательности, сродное ей, но все же требующее больших усилий и душевных затрат, становящееся особенно неотложным ввиду надвигающейся катастрофы, когда теченья становятся уж слишком бурными (Конечно - гибель поначалу страшит. Тем паче с непривычки. Но мы же вас предупреждали... Короче, будьте так любезны молчать - и гибнуть без позора)
Меня
же ждут мои творенья,
Мои труды, мои бумаги.
Пойду готовить их к печати,
чтоб не пропали в царстве рыбьем:
стекло подарит им спасенье,
сургуч предохранит от влаги...
На всякий случай все прощайте.
Но если выплывем, то выпьем.
("Буря на море")
и, пожалуй, с точки зрения демиурга, единственное, имеющее смысл*, хоть и небольшой, поскольку в итоге, что ни делай, гибель всем-всем-всем и
кроме
призраков архивных
на стороне моей, как прежде, никого
("К сороконожке")
Щ. не очень обольщается сам и еще меньше того обольщает нас на предмет полезности такого рода деятельности, прием занижения применяется здесь на полную:
Знобит
ли,
свело ли поясницу -
народ, небось, не фраер:
тотчас галдит о Судном дне.
Град выпал -
бегут уж к ясновидцу.
Сломалась водокачка -
готовятся к войне.
Ай, скушно, скушно мне!
Марсель Пруст,
а также Анатоль Франс
на месте на моем бы
уткнули бы персты во лбы
и сходу б
запели про погоду б,
воспели б водокачку -
и преуспели бы.
Ай, скушно, скушно мне!...
Кого бы
в шестьсот шестьдесят шестой раз
спросить, зачем на свете
ничем я до сих пор не стал?
Марсель Пруст,
а также Анатоль Франс,
про это сочинили, небось,
по тысяче томов.
Да кто же их читал?
("Интермедия 2")
Если Зло в мире Щ. разнообразно, многолико, хитроумно, деятельно (!!!) и чаще Добра метафизично, то довольно редко торжествующее Добро, напротив, банальное и простенькое, обыденное какое-то, избитое, и подходящее место ему отыскалось только в захолустье, в трущобе, в дыре ("Королевство-1"). Если некоторые герои превращаются в антропофобных зверей (чуме подобный, злобный зверь, антропофобный, злобный зверь, на все способный, злобный зверь. "Заклинание"), то метаморфоз в антропофильную сторону что-то нет, в филантропы никто не метит, в святые (за исключением Марии) - тем паче. Функция борьбы со Злом в мире Щ., как мы увидим в дальнейшем, чаще всего ложится не на плечи отдельно взятых персонажей, а на соло литавр и высокий тон планет*. Так что в подмогу белому <от страха> герою какое-то метафизическое начало Добра все же имеется, хоть и слабенькое, но идея Вселенского метафизического Добра, сопоставимого по масштабам со Злом, кажется, отсутствует.
Вернемся к белому персонажу. Как мне кажется, у Щ. вряд ли удастся найти другую столь же образную метафору для обозначения метафизической природы Добра, чем светлая точка пространства, тандем, совпаденье лучей ("Русалка, цыганка, цикада"). Именно из этого образа становится понятно, что пространство в мире Щ. в массе своей темное: ...разумеется (!!!), полночь ("Сквозь сон насчитал я двенадцать ударов"), ни зги вокруг, мы в центре бездны ("Буря на море"), впереди темнота, позади ничего ("Мое королевство 1"), а тандем совпаденья лучей - явление редкое, не исключено даже, что оно просто-напросто оптический обман. Не потому ли у Щ. все чаще бывает, что смерть наготове, а тайна земли заперта ("Вечное слово"), что вокруг так темно:
Наш
путь лежит во мгле
и тянется в туман.
Он вьется по холмам,
петляет тут и там...
А где-то за холмом -
разгадка тайн земли,
как птица, бьет крылом,
в сияньи и в пыли.
("На всей земле 1")
Не получается ли из вышесказанного, что в сотворенном Щ. мире имеется явный дисбаланс сил Добра и Зла? Может быть, это и есть отражение объективной действительности, а может быть, просто противовес идее КСП, но я вижу и другие причины этого первоЩ.данного дисбаланса, к рассмотрению которых предполагаю вернуться в конце своего очерка (раздел VIII).Здесь подчеркну лишь, что, вольно или невольно, на основе столь нескрываемого дисбаланса демиург создает Миф о Вездесущем Зле (из этого мифа родится у него и персональный фатализм ...мы умрем, и черт бы с нами ("Памяти всех"), ...не жалко меня, хоть пропадом я пропади ("Автопародия"), и безразличие к тому, уцелеет рукопись или нет ("Это я"), какая разница, если гибель - всем. Навек и напрочь ("К сороконожке")), тогда как КСП в целом творил Миф о Всемогущем Добре. Простая и мудрая формула Визбора:
Когда
герой скрывается во тьму,
Должны герои новые явиться,
Иначе равновесье на Земле
Не сможет никогда восстановиться.
вполне применима к миру Щ.: у него равновесье не восстанавливается. Еще один характернейший признак постмодернистского видения мира. Помните метафору Мандельштама, приведенную выше? Визбор и Щ. растаскивают ее в диаметрально противоположные стороны. Визбор - в сторону сочувствия простой человеческой беде, подставив под амбразуру вместо неба свою собственную грудь. Щ., превратив на ходу аллегорическую иглу в настоящий меч, - куда-то в область войн из своих излюбленных томов пророческого толка, в одно из царств геродотовой "Истории", где Ксерксхлестал Геллеспонт бичами, впрочем, с тем же успехом, что у Щ. пытаются ранить небо.
Как же строятся отношения Добра и Зла в мире Щ.? Если это и борьба одного с другим, то весьма и весьма впечатляющая, как, например, в песне "Полет валькирий":
Ревмя
ревёт Бирнамский лес, гремит "Полёт валькирий"
синхронно с "Айне кляйне нахт музик".
Не стало радуг, всё красно. Ликуй, святой Порфирий!
Сбылась мечта, грядет иной язык.
И что же это за мечта и язык такой?
В нём
нет балласта прошлых лет, хвала ему и честь.
Насладиться - мёду нет. Исцелиться - йоду нет.
Отравиться - яду нет. Всё другое - есть.
повязку с глаз, смазку с век - это тот же самый мир "Аллегро". Прямо скажем, на поле брани Добру приходится явно нелегко:
Соло
литавр гибнет
в бою за чистоту звучанья.
Зыблется твердь, морщится дол, тянется вспять вода.
Да, это он, верхний предел, апофеоз отчаянья.
Нынче ему мало кто рад, что до меня - я да.
("Сердце ангела"),
что является дальнейшим подтверждением пресловутого мифа.
Впрочем, кажется, принцип Щ. - чихать на принципы. Всемогуще-всемогуще Зло, а вот и не всемогуще.
Плохо
кончилась атака, я поднимаю флаг, весь он бел.
Бел и я,
но цел. Однако, не понимаю, как уцелел.
Сил не то, чтобы избыток - хвастать, куражиться не спешу,
Но держусь уже без ниток,
мне даже кажется, что дышу.
("Кордебалет")
Не забываем, что в чем-то и ему положены пределы. Единой формулы нет. Миф иной раз дает осечку, и Добру, какое бы простенькое оно ни было, удается восторжествовать, несмотря на все сомнения в его могуществе:
И
пускай уж зима, если будет весна,
А не дай Бог, весна не случится?
("Мое королевство 1")
нет-нет, не надо беспокоиться, уверяют нас в другой песне,
... как
бы ни были льды тверды, куда бы там все ни шло,
Весна приходит и гонит льды, а все остальное - ничто!
("Песня среднего человека 2")
соло литавр гибнет, но не погибает:
Медленно,
медленно, с болью - но все же сползает с очей пелена,
Нехотя
грохот пальбы уступает высокому тону планет,
Это пока никакой не покой, это все еще та же война,
и неизвестно, на чьей стороне перевес - на своей или нет...
("Вот поднимается ветер")
какие-то проблески надежды еще остаются, пока имеется хотя бы такое перемирие, как в "Кордебалете":
Горло
горна рвется гордо, а и его вокал не в цене.
Слыша
звон, я знаю твердо: этот ваш колокол - не по мне.
Если что и жмет мне шею - черная метка лишь, да и та
Эй, на стенде, что с мишенью? Марионетка бишь, да не та.
Что ж, вот
и ответ, хоть и не враз, но прочли:
Две
тысячи лет даром для нас не прошли.
Так легка душа вне пепла, так независима от кротов,
Что случись теперь хоть в пекло - браво, брависсимо, я готов.
Рыть канавы, гнуть подковы, и камнепад терпеть, и чуму -
Пусть велят, мы все готовы. Да не велят теперь - ни к чему.
Все. Хватит побед. Поштурмовали, пожгли.
Две тысячи лет даром для нас не прошли.
и с чем Щ. эти надежды связывает, мы еще увидим в дальнейшем (см. разделы VI, VII и VIII). А пока что запомним, что у нас имеется несбывшаяся, а может, и несбыточная (!) мечта, альтернативная той сбывшейся, что дана в "Полете валькирий":
Ни
единым объективом не наблюдаемый никогда
Берег вырос над заливом, необитаемый, как звезда.
Он раскинулся свободно, млечною полночью осенен.
Надо думать, что сегодня он будет полностью заселен.
("Кордебалет")
Давайте зададимся вопросом, почему это две тысячи лет даром для нас не прошли, и с какой это радости хватит побед, раз нам пока еще твердо не известно, на чьей стороне перевес - на своей или нет? Дело в том, что борьба не единственное и далеко не преобладающее решение проблемы отношения Добра и Зла в мире Щ. По большому счету, проблема решена истинно философски и более, чем элегантно, - во-первых, мол, это еще как посмотреть, чья тут победа, все относительно (поклонились знаменитому портрету всклокоченного ученого):
- Но -
вот и опять слёз наших ветер не вытер.
Мы побеждены, мой одинокий трубач!
Ты ж невозмутим, ты горделив, как Юпитер.
Что тешит тебя в этом дыму неудач?
- Я здесь никакой неудачи не вижу.
Будь хоть трубачом, хоть Бонапартом зовись.
("Трубач")
а во-вторых, как ни смотри, <более или менее> окончательное решение дано в духе восточных религий: в мире, созданном Щ.-демиургом, Добро и Зло являются не антагонистами, а разными сторонами одной медали, все тем же листом Мёбиуса:
О
Боже, благодарствуй!
Я в царствии твоем
Свое построил царство
И ныне правлю в нем.
Крепка моя обитель,
Заботы круглый год:
Я сам себе правитель,
Я сам себе народ.
Согласно вечных правил,
Почет со всех сторон.
Я сам себя поздравил,
Когда взошел на трон. ...
Хожу к себе с докладом,
Воззвания пишу,
Командую парадом
И знаменем машу.
О, сладость произвола,
О, вольный дух казарм!
Я сам себе крамола,
Я сам себе жандарм.
Что хочешь растолкую,
Решу любой вопрос.
Одной рукой бунтую,
Другой пишу донос.
Стою, как есть, единый,
На плахе Бытия -
Единый подсудимый,
Единый судия.
Когда же опускаю
Топор что было сил,
Прекрасно понимаю,
Что сам
себя казнил.
Во имя Государства
Глава моя легла.
О Боже, благодарствуй
За все Твои дела...
("Королевство 2")
Ср. Борхес: "Один приносит себя в жертву Одину."
Ср. Евангелие Рамакришны, цит. по Ромен Роллан "Жизнь Рамакришны": "Абсолют не связан ни с добром, ни со злом. Он таков, как свет лампы. Вы можете благодаря ему читать Священное Писание, но можете также при этом же свете подделывать подписи... Я боюсь, что вы должны принять события, совершающиеся во Вселенной, такими, как они есть... Человеку не дано познать с ясностью пути Господни. Я вижу, я постигаю, что все три - жертва, плаха и приносящий жертву - та же субстанция. О, какое видение..."
Ср. Щ. ("Это я"): Экспонат, эшафот, гильотина, то есть нет, то есть да, то есть да.
Ср. Щ. ("Панорама"): Стоит ли гадать, какими именно лучами озарит нас Божество? Все, что мы свершим и скажем, будет - для Него.
Получается, что Добро и Зло у Щ., как и у Рамакришны, суть одно и то же. Природа Абсолюта дуалистична. С учетом же многочисленных переходных форм может считаться плюралистичной. Помимо борьбы у нас-таки имеется настоящее единство противоречий.
Добро и Зло столь же тесно переплетены в мире Щ., как и в классических теологических доктринах. Тут вам и Люцифер, носитель света, ангел утренней звезды (Щ. ведь не случайно разворачивает и дословно переводит смысл слова: за утренней звездой, по крайней мере, в наших ассоциациях должен появиться и Дантов dolche color d'oriental saphire и гомерова младая с перстами пурпурными Эос), и мудрый ангел-проводник, который, судя по высказываниям провожаемого, до Добра его пока не довел:
Краду!..
В наш век один ленивый не крадёт.
Беру запретный плод и звонкую монету.
Слепа судьба и даже ухом не ведёт.
Но счастья нету, нету...
"Воспрянь, - внушает мне мой ангел-проводник, -
Терпи, полынь пройдёт, начнутся цикламены.
Равно полезен мёд любви и яд измены
Тому, кто духом твёрд и в истину проник."
"Ты прав, - киваю я, - Измена пустяки.
Любовь важней, но и она трудов не стоит..."
И взор мой весел, и стопы мои легки.
Но сердце ноет, ноет...
("Любовь, как истина")
Навстречу нам уже попадался другой ангел, который не устремится от мятежа толку искать в жандармах ("Сердце ангела"). Декларация сама по себе неплохая, но вспомним как жутковато она звучит в контексте того, что персонаж словно в бреду гробовщика движется как труп, успев покорить семьдесят стран, семьдесят жен и прожить семьдесят лет, а сейчас на верхнем пределе в апофеозе отчаяния ждет от музыки сфер решения вопроса о том, что он за тварь, за зверь. Встретится нам и сонм откровенно падших ангелов:
Страшное
небо, страшное небо, нет ничего страшней.
Чёрные бывают в нём ангелы, с кортиками, в вензелях.
("Поводырь")
Но, чтобы уж совсем нас не смущать, помимо падших имеются и самые привычные взгляду, натренированному созерцать полотна Рафаэля
...в
одеждах белых сквозь зимние вьюги
на мой отцветший берег слетят твои слуги.
("Под знаменем Фортуны")
Правда, последние являются чаще всего статистами в этом театре, что опять же подтверждает мою версию о бездеятельности Добра и доминанте Зла у Щ.
Самым метафизическим образом Вселенского симбиоза Добра и Зла и характерным примером многогранной природы щербаковского Абсолюта-Слова, на мой взгляд, является "Волк". Довольно наглядный пример того, что понятия "хорошо" - "плохо" у Щ. мистически и эмпирически неоднозначны. На первом уровне восприятия у меня, в отличие от Г. Хазагерова, Волк Щ. прочно ассоциируется с бунинским Волком ("Баллада"): это Добро в облике Зла (сюда же, кстати, за уши притягивается и борхесов Иуда)*. Ассоциация основана, во-первых, на появлении у Щ. храма на холмах в Иерусалиме, у Бунина же про Волка рассказывает божья странница Машенька, в Великий пост зажигающая по всему дому лампадки, а где богомольщица, там и Иерусалим, хотя бы и Новый Иерусалим, ну и, конечно, храм. Место действия рассказа Машеньки - "село Крутые Горы, раскиданное по голым буграм в далекой грубой местности в Задонщине". У Щ. - холмы. Мало того, что храм на холмах, бунинский Волк помещен в него просто самым непосредственным образом, написан на колонне над чугунной могильной плитой зарезанного им князя как святой. ("Он сам, этот волк, во весь свой рост и склад написанный: сидит в серой шубе на густом хвосту и весь тянется вверх, упирается передними лапами в земь - так и зарит в глаза: ожерелок седой, остистый, толстый, голова большая, остроухая, клыками оскаленная, глаза ярые, округ же головы золотое сияние, как у святых и угодников. Страшно даже вспомнить такое диво дивное! До того живой сидит глядит, будто вот-вот на тебя кинется!") Щ.: огнь, ореол, океан - все это тебе. И уже окончательная завязка ассоциации происходит из-за того, что у Бунина Волк перед тем, как стать святым, выступил как орудие возмездия и справедливости, и даже не просто орудие, а еще и судия, и у Щ. тема судейства и возмездия стоит в центре, хотя Волк Щ. не судия, а подсудимый:
Клевете
личных дел, мрачных подноготных
в тон подпоёт клевета басен про тебя.
Плоть неизвестных, безвинных животных
с детства навязнет в зубах у тебя.
Долг платежом - там в конце. Это не шучу.
Огнь - письменам, сироте - гривенник и ёлку.
Там - бледной ли бездари, чёрному ли волку -
дам поделом. Нипочём не переплачу.
В принципе, у Щ. прямых указаний на то, что Волк такой уж ужасно хороший, нет - отдельные лишь намеки (клевета басен про тебя), но поскольку его Волк ассоциируется с Божьим зверем, Господним волком Бунина, который "строг, но справедлив", то откуда-то берется уверенность в том, что не такой уж плохой. С другой стороны, если он получит поделом, на что прямые указания имеются (в должный час вспомнит о тебе ад), то, может, есть за что? Неужели за плоть животных, пусть и безвинных, но ведь волк со своего невинного детства ничего другого есть не может? Дело подсудимого еще дальше запутывает клевета басен, уже чистый экскурс в "Не кричи волки" Фарли Моуэта из нашего безвинного детства. Да и сам суд, не поймешь, справедливый или нет, поскольку на нем сироте, вроде, по заслугам достается (конечно, если сирота не из Казани: в мире, где раздача по потребностям следует принципу вот тебе, бабка, Юрьев день, вот тебе, шапка, твой бекрень ("Фонтанка"), можно ждать и такого подвоха, но сирота здесь, кажется, все же из словаря - дома сирот предыдущей строфы песни:
Букв
не поймёшь. Но словарь втиснет и тебя
в свой дом сирот, в толчею чётных и нечётных
глав...)
а за какие прегрешенья письменам, как и не внимавшему им Волку, - огнь, остается только гадать. Фундаментальный закон нашей метапсихики о том, что рукописи не горят, в мире бабок и шапок почему-то не срабатывает. А волку-то самому что надо? Попасть на скрижали или избежать? Оправдаться от клеветы басен или получить поделом? Пожалуй, главной характеристикой этого образа является его полнейшая эмоциональная нейтральность, воистину звериное неведение различий между добром и злом, какая-то абсолютная неокрашенность или, наоборот, непроницаемость его черноты, которая между прочим лишает нас возможности выработать свое собственное отношение как к статьям обвинения, так и к приговору. Бесстрастность его прохождения сквозь врата низводит до степени абсурда все меры пресечения или поощрения: ад, храм, клевета, басни, поделом, словарь, осколки витража - все рикошетит от него или проходит насквозь, не причинив вреда, даже этого толком не разберешь. (В-общем, как иностранец - "слова все знаю, а смысла не понял". Я как-то, занимаясь переводом с английского на русский, наткнулась на длинное предложение, которое могла перевести двумя способами, исключающими друг друга. Взялась спрашивать зарубежных друзей. Один подтвердил правильность первого варианта, другой - второго. Тут, по-моему, тот же случай.) Песня-оборотень, песня-легенда, песня-миф. Один из шедевров Щ.
Второй уровень ассоциативного восприятия "Черного волка" выводит на размышления о новаторстве Щ. в развитии образа. Если, скажем, российские поэты начала века и примкнувший к ним Гессе ассоциируют образ волка с неконформизмом и отказом от морали и условностей бюргерского общества, солидаризируясь с ним в стихийности, силе и свободности, то Щ., проставив галочку в этой графе - привыкай вздыбливать тарзанью шерсть... верить осязанью - и подтвердив ее еще раз контрольным выстрелом - огнь, ореол, океан - все это тебе, переходит к заполнению следующей [графы]. Предоставив Волку причитающуюся ему свободу - плен победишь, Щ. вообще-то говоря, заводит разговор о том, куда именно можно вырваться из этого плена <культурных ограничений>. Прорисовка линии волчьей невежественности идет на уровне непонимания [волком] контекстуальной значимости происходящих с ним событий - на холмах не узнав Иерусалима, так и пройдешь - сквозь врата, только что не мимо, в храм... Щ. довольно настойчиво проводит линию вне-культурного статуса этой стихийной силы - письменам не внимать... букв не поймешь - что, на мой взгляд, неизбежно усиливает и развивает мотив дикости образа и превращает его в антипод образа поэта как носителя культуры, даже если последний, в силу дуалистичности своего склада, как скажем, герой "Степного волка", носит это антиподство в себе: Я - черный волк. Противопоставление темы культуры, которую привносят мотивы словаря, письмен, букв, храма, теме дикости, воплощенной в образе волка, в чем-то сближается с трактовкой символа у Мандельштама: но не волк я по крови своей и меня только равный убьет. При этом отношение автора Щ. к дикости как атрибутивной характеристике стихийной силы остается крайне неоднозначным, поскольку, с одной стороны, тема культуры обыгрывается с предельно занижающими интонациям -
Букв
не поймешь, но словарь втиснет и тебя
в свой дом сирот, в толчею четных и нечетных
глав. Клевете личных дел, мрачных подноготных
в тон подпоет клевета басен про тебя.
и тем самым ассоциируется с далеко не самыми светлыми ее сторонами, а с другой стороны, лирический герой песни подчеркнуто, вплоть до заключающей строфы, -
Я - черный волк.
Никого нет, кто бы помог
мне эту речь
прекратить не на полуслове...
остается на этой, т.е. культурной стороне медали: в плену речи, письмен и букв. В такой постановке вопроса "Черного волка" можно воспринять и как размышление о том, что держит меня - лирического героя песни, вопреки всему моему негативному отношению к "плодам просвещенья" (смысловая линия отрицания достигает кульминации в приговоре огнь - письменам) - в плену, почему я не делаю последнего шага, отделяющего меня от окруженной ореолом, заманчивой свободы вздыбливать тарзанью шерсть и верить осязанью, что заставляет меня продолжать эту речь и не дает прекратить ее просто на полуслове. Ответ на этот вопрос колеблется как на весах <Фемиды> между твердой интонацией фразы я так хочу и безвольным возгласом никого нет, кто бы помог... Означает ли это, что в ипостаси носителя культуры лирический герой осознает свой плен как свободный выбор, а в ипостаси черного волка - плывет по течению и бессилен уже что-либо изменить? Может быть, именно сознательное <вос>приятие свободы как осознанной необходимости и удерживает его на грани перехода к неосознанной и несознательной стихийной свободе ненаказуемой дикости и невежества? Не к этому ли балансированию на грани двух дуалистических начал личности нас подталкивает и кольцевая структура текста - в форме змеи, кусающей свой хвост: Ты - черный волк.... Я - черный волк. Твердого ответа мы не получим, а только тот, который выберем сами.
От темы Абсолюта, в котором Добро и Зло едины, мы снова приходим к вопросу о крайне неопределенном принципе возмездия в мире Щ.:
Стоит
ли гадать, какими именно лучами озарит нас Божество?
Все, что мы свершим и скажем, будет - для Него.
Но без оглядки на Него.
Все, включая прихоти, ужимки и прыжки к седьмому небу без шеста,
будем мы проделывать единственно во славу Божества.
Но Божества не замечая.
("Панорама")
Спрашивается, если все, что я сделаю, будет во славу Божества, то мне можно расслабиться и не делать никаких усилий, чтобы бороть дьявола в себе,
Небеса
не при чем, не тужи ни о чем,
Молодая, ни
с того, ни с сего упадая на ложе греха.
("Чепуха, чепуха")
а почему бы, например, не взять две-три бомбы и не задать им всем, у меня же любовный голод? Или Щ. имеет в виду, что мы это только все мы, включая его самого, а они это они? Тогда во славу какого Божества будет взрывать свои бомбы злой подросток, или он - и вообще они - не ставят перед собой такой хитроумной задачи, как прославлять Божество, оборотившись к нему задом, а к лесу передом? Коли последнее верно, то получается, что нам можно все, а им не все? Раскольников со своей старухой-процентщицей?
Тема возмездия склоняет к разговору об авторской позиции, но я предпочитаю оставить его на потом (раздел IX), а пока сделать лишь предварительные замечания. В "Волке" в конечном итоге всем достается от того витража по осколку. Скупо, нелепо, но я так хочу. Если предположить, что витраж - это аллегория жизни, то получится, что раздача слонов заключается в обещании Щ. вдохнуть жизнь в каждое из созданий в своем калейдоскопе, что подтверждает смысловая линия "огнь - письменам": дом, в котором сироты-слова были заперты, предаем огню, сирот, каждого с гривенником и елкой, отпускаем на свободу вместе с сестрой Ирмой, и при этом следим, чтобы не переплатить никому, ни хорошим, ни всяким прочим. Ни больше - ни меньше. Персонажи получают только право на существование, и Щ. показывает нам, как они его реализовывают, но практически везде воздерживается от высказывания своей метаперсональной оценки их поступков, из чего и вытекает, что в его мире далек небесный суд, а суд земной, хоть и близок, но его вершат сами персонажи ("На зимней авеню", "Мужайся"), и о праведности такого суда с точки зрения автора нам опять же остается только гадать. Для того, чтобы подытожить разговор о Добре и Зле, тема возмездия, вернее наличия его отсутствия, очень подходит. Без высказанной впрямую авторской позиции Злу в мире образов Щ. фактически все сойдет с рук безнаказанно, в атмосфере вседозволенности греха нет, идея кармы отдыхает, гармония мира нарушается, в чем и есть суть дисбаланса и базис Мифа о Всемогущем Зле.
* К вопросу об интертекстуальности у Щ. - прямо "Жизнь в рассеянном свете" какая-то, да и только, хоть и "Лунная соната".
* Возьмем на заметочку, пригодится для последующего разговора (раздел VII), что персонаж-то белый совсем - от страха, и он-то и оказался светлой точкой пространства.
* В отличие от автора, мы, возможно, и не склонимся к полнейшему занижению этого рода деятельности. О том, какой смысл приобретет это занятие в наших глазах, мы поговорим в разделах VI, VII и VIII.
* К разговору о том, что метафизическим носителем Добра в мире Щ. является Прекрасное, мы также еще неоднократно вернемся (см. разделы VI, VII и VIII)
* У "Волка" Щ. есть кстати еще один литературный прототип, всосанный нами всеми с молоком матери, - Серый волк - "добрый" друг Ивана-царевича, который для начала разорвал его коня пополам, а потом помогал ему обводить вокруг пальца бедных и ни в чем не повинных царей Далмата и Афрона, сочувствовать которым нам что-то и в голову никогда не приходило, также как и видеть пройдоху в Иване-царевиче.
|
|
|