VIII. Серый, как мир, сюжет. "Что спасет Мир?"

Мы пришли к теме Любви: снова она и он, серый, как мир, сюжет ("Пьеса"). Заметьте "серый" - попытка вырваться из штампа через занижение, прием, употребление которого весьма характерного для разговоров Щ. на эту тему: испытываю что-то, что по некоторым признакам похоже на любовь ("Австралия").Я далека от мысли, что по-другому у Щ. не бывает. Конечно, у него есть добрые, изящные и полные волшебства стихи о Любви, узорчатые как персидский ковер, отдающий терпким ароматом сандалового дерева:

Моим словам едва ты внемлешь,
тебе в них чудится капкан,
Меж тем их сладостный обман
изящен, полон волшебства, и тем лишь
они правдивы как Коран
     Зачем выдумывать причину,
     искать ростки грядущих ссор?^*
     Все не теперь и, значит -  вздор.
     Скорей, чем я тебя покину,
     сойдут снега с высоких гор...
И если дни мои проходят,
и близок час, и срок един
чужой земли приемный сын
исчезну я, но в путь меня проводят
снега, сходящие с вершин.
     Поток могучий все сокроет,
     оденет в радужный туман,
     смешает с правдою обман,
     от слез лицо твое омоет

     и хлынет дальше, в океан.

 ("Восточный романс")

Есть у него другой очаровательный романс - "Во славу Греции твоей". Отрицать не приходится, Щ. иногда использует завышающие, хоть и несколько двусмысленные, метафоры: любовь, как истина, темна и, как полынь, горька ("Любовь, как истина"). Но все-таки даже там, где она светла ("Пустые бочки"), текстовое завышение (огонь) по контексту (тлеет) выходит все равно хиловатое, свет слабенький и редко встречающийся, как тандем совпаденья лучей:

Никто стихии не одолеет
Ни я, ни люди, ни корабли.
Но не погибну, покуда тлеет
Во мгле страданья огонь любви.

В подавляющем же большинстве случаев, в лирической сфере у Щ. занижение сидит на занижении и занижением погоняет. (У меня такое ощущение, что где-то на переходе от эпохи Пастернака к эпохе Бродского в нашей поэзии стало как бы несколько дурным тоном вести разговор о Любви на высокой ноте - во всяком случае сейчас уже требуется гораздо больше такта и осмотрительности, чтобы его на этой ноте держать, - чему подоплекой, возможно, является изменение статуса любви в социуме. Если так, то мир Щ. отразил и эту грань объективной действительности). Зрачки проступают из тьмы ("Вечное слово"), но, того и гляди, станут опять неразличимы в пылу схватки ("Кадриль"):

Никакой жасмин под окном не пах.
Ни один в садах соловей не пел.
Паче страсти жаждала ты вражды.
Я любил тебя, я сказал - изволь.
Там и сям настроил я крепостей,
зарядил, чем следовало, стволы...
Это было мощное кто кого,
кроме шуток, вдребезги, чья возьмет.
Дорогой воздушно-морской масштаб.
Агентура в консульствах всей земли.
Я в потемках дымных терял глаза,
от пальбы тупел, зарастал броней.
Ты роняла в пыль аромат и шарм,
изумруды, яхонты, жемчуга.
Но и в самом что ни на есть аду,
в толкотне слепых полумертвых войск,
ты казалась все еще столь жива,
что пресечь огонь я не мог никак.
И гораздо после, когда пожар
сам собою стал опадать, редеть,
ты хранила столь еще свежий блеск,
что, смотря в бинокль, я сходил с ума.

Если Б.Г. разносит историю и любовь на разные полюса и ставит своего героя перед выбором:

Но ты сделал невидимый шаг,
ты уже под защитой,
и мы говорим в тишине.
Комиссар, я пришел подтвердить то,
что было пропето, исполнялось
без помощи слов. Мы гадали,
какой в этом знак.
Комиссар, просто нам изначально
дан выбор "история или любовь".
Ее тело поет под твоими руками,
и нет больше страха,
и вы вечны, пока это так.
Смотри ей в глаза и ты увидишь,
как в них отражается свет...

(дальше раздаются птичьи голоса, из чего мы понимаем, что герой Б.Г. свой выбор сделал), то Щ. соединяет и перемешивает одно с другим, визуализирует некий любовный поединок. Прием работает на снижение вне зависимости от того, относит ли Щ. слово "поединок" аллегорически ко всей истории любви, шутки ради трактовав его буквально, либо дает действительно озорную аллегорию на любовный поединок в избитом смысле слова, которую чересчур буквально понимаю я:

В генеральском раже свинцом соря,
в то же время думал я вот о чем:
если вдруг у нас родилась бы дочь,
почему б ее не назвать Мари?

В любом случае, соединение военной лексики с любовной, создание поединка из единения, у Щ. производит лингвистический эффект весьма отличный от того, для чего было изобретено звучавшее когда-то свежо выражение, ставшее впоследствии литературным штампом. На закате средневековья оно играло чисто иносказательную функцию для обозначения акта соития, подобную которой, но только отдаленно, сейчас играет штамп "заниматься любовью". Поскольку прямого эквивалента в литературном языке кроме "сольются в плоть едину" просто не было, это был вынужденный и абсолютно прозрачный намек, все всё поняли и закивали головами, подмигивая друг другу (см. Банделло "Птица-гриф"). Не забудем, это было время, когда производилась ревизия узаконенной христианством за средние века идеи безгрешной любви и признавалось существование в природе <человека> иных влечений, помимо жены к мужу, для чего библейский язык явно не подходил. Но поскольку в наше время грешные влечения признаны де-факто безгрешными, имеют общепризнанное право на существование и уже нет нужды в примитивном эзоповом языке, а есть терминология и культура либо называть такие вещи своими именами (см. пушкинский миг последних содроганий), либо изобретать новые (см. недвусмысленнейшее описание "любовного поединка", приснившегося Пастернаку, "Здесь прошелся загадки таинственный ноготь...":

Как я трогал тебя, даже губ моих медью
Трогал так, как трагедией трогают зал,
Поцелуй был как лето, он медлил и медлил,
Лишь потом разражалась гроза.
Пил как птицы, тянул до потери сознанья,
Звезды долго горлом текут в пищевод,
Соловьи же заводят глаза с содроганьем,
Осушая по капле ночной небосвод.

которое [описание имеется в виду] почему-то, как Человек с большой буквы, звучит гордо, тогда как при слушании песни Щ. возникает желание потупить глаза), то у Щ., если он имеет в виду занятие любовью, это просто измывательство над штампом, обыгрывание его буквального смысла (о чем он предупреждает с места в карьер, никаких, мол, ни роз, ни соловьев вам тут не будет), интеллектуальная загадка: угадайте, что за мощное кто-кого это было, если через два часа я приду в себя? А если принимаем версию об истории любви, то это опять типичное занижение, записывание хроники событий на военном жаргоне, превращение любовного романа в разросшуюся до войны свару, введение атрибутов Зла в мир потенциального, по крайней мере, Добра. Но - так или иначе, в чем Щ. никогда не откажешь, свежий взгляд.

Своих подлецов, недобрых, мерзких, падших, он, кстати, тоже впускает в лирическую сферу, чем еще дальше девальвирует любовь в качестве возвышенной и возвышающей эмоции: я это яблоко съем, в форточку метну огрызок ("Род людской..."). Злой, стиснувший зубы подросток тоже туда же:

Ему не кровь важна, важней любовный голод.
Он мал, он зол, он молод

как будто молодость и любовный голод оправдывает жажду крови ("Подросток"). Психологически убедительно отчаяние неразделенной любви, но влюбленному уничижать себя до муляжа, который только вскрой, в нем засмердит весь шлак земной, вся дрянь морская("Эти глаза напротив"), не перегибание ли палки гротеска? Впрочем, помню, в неразделенной любви сама с червяком раздавленным себя сравнивала.

В духе раздавленного червяка замечательный и страшный образ из "Песни безумца":

Пренебреги приятностью обряда,
Не объявляй помолвки с иноверцем:
Кто воспылал любовью неземною,
Тот редко прав, а счастлив еще реже...
Как от чумы беги от мезальянса,
Остепенись - и будь вперед умнее:
Люби одну изящную словесность,
Но не люби бездомного бродягу...
В последний раз с последним безразличьем
Взгляни туда, где хуже быть не может,
Где посреди кровавого ненастья
Реву быком и хрипну я и глохну;

в которой драконов оскал Рока и автобиографические черты персональной, выглянувшей из-за кулис судьбы на одном дыхании, на речитативе смешиваются, по выражению А. Казанцева, в "кровавое месиво", во что-то до боли знакомое и близкое каждому, что хоть однажды такое пережил. Тут, как ни в каком другом месте, у Щ. дышит пастернаковская почва и судьба, слышен хруст костей, размалываемых челюстями Времени.

Время выступает как агент фатальности в песне "Это должно случиться". Здесь тема обреченности на любовь, предопределенности и гибельности любви, звучит у Щ. на самой верхней ноте:

Это должно случиться. Время вышло, колокол бьет.
Если не нынче, то когда же, если не здесь, то где?
Скажем, вчера еще могло быть вовсе наоборот,
но уж теперь спастись и думать нечего. Быть беде.
Наверняка погибнешь нынче. Нынче - наверняка.

В этой песне, как, пожалуй, в никакой другой у Щ., атрибутом Любви является Красота:

А хороша ты как, беда и только, так хороша.
Очень идет к тебе все это. Так никогда не шло.
Вся эта музыка, лихорадка, разные антраша...

Именно это обстоятельство, на мой взгляд, ставит "Это должно случиться" в один ряд с наиболее блистательными образцами мировой любовной лирики:

Что за восторг разъять, не дрогнув, бархатный бергамот,
взором сверкнуть, рукав обновки лондонской закатать,
мужу вполоборота молвить первое, что взбредет...
Разве он угадает, нежный! Где ему угадать.
Вот уже - в шутку - "горько! горько!" - нет бы чуть погодить.
Вот уж и дни короче, ночи, стало быть, холодней.
Стало быть, по всему, погибнешь, недалеко ходить,
здесь же, на пятилетии свадьбы, словно и не твоей.
     Либо сведешь с ума,
     либо сойдешь сама.

А в песне "Скерцо" Щ. совершенно виртуозно разыгрывает нас на предмет обреченности на любовь, предрешенности любви, занижает эту тему до полнейшего стеба от и до,

Мы познакомимся в субботу в полвторого
В торговом центре "Бирюсинка" в Бирюлево,

который был бы сплошным, если бы посреди всего этого измывательства два заявления вдруг (когда ты сам в таком настроении, к которому они - ключ) не приобретали значимость абсолютных пророчеств:

Но не у кассы при расчете, а в буфете,
Одни на свете, даю вам слово

и в эпилоге

Когда с великим вдохновеньем или шумом
Я опишу вам, на что способна футурология.

Самое смешное, что после слов "одни на свете" за футурологию уже можно никого не агитировать, все и так убеждены. Скажем, будь я М.К. Щербаковым, который написал такую песню, скажем, в бунинском ожидании счастливой любовной встречи, и вот состоись такая встреча, я бы про себя точно знала, что уже предрекла ее этой фразой, а что именно вокруг - торговый ли центр, буфет, пармезан, икра или крабы - то ж все стеб был - разве важно? Рецепт пригоден для каждого. Бред с торговым центром загадочным образом несет в себе черты надзвездной реальности. Я как-то на рассвете подлетала к Амстердаму, и при заходе на посадку от команды пришло сообщение, что на местности столько-то градусов и "ранний утренний туман", а в иллюминатор в это время было видно, что сквозь ровный и тонкий слой ваты в небо проросли какие-то телевизионные башни и парочка небоскребов местного значения. Все эти здания были словно острова незыблемой реальности в море фантастических никогда не виданных туманных ландшафтов, либо наоборот. Одно с другим слабо сочеталось, но составляло какое-то нерасторжимое целое. Мне кажется, что этот визуальный образ в какой-то степени выражает то, что на вербальном уровне выглядит как прорыв из не имеющего никакого отношения к происходящему на самом деле, торгового центра (и именно стебом он и должен быть низведен до уровня шутливой декорации) на другой уровень восприятия ситуации "одни на свете". На это футурология способна.

Тема безответной любви очень элегантно и психологически убедительно разработана в  песне "Балтийские Волны", но здесь уже с легким занижением в карикатурность:

Все с борта машут в ответ,
самый красивый не машет.
Жаль, жаль, а вот и не жаль,
очень ей нужен красивый!

Тут, кстати - редкий случай! - юношеский максимализм в своих завиральных идеях,

...пусть он утонет геройски
со всею эскадрою вместе.
 ...Ей бы хотелось, пожалуй что,
бабочкой стать однодневкой

ухитряется, побалансировав, как девочка на шаре, на грани Добра и Зла, не переступить через нее к своим ракетам, но при этом и не вернуться назад к миру слез, грез, чудес в решете, а придти, как и "Шарманщик" к тому, даль отзвенела и, сделавшись близкою, смолкла, и оказалась не сказкой, а тем, чем была :

День не замедлил придти -
ясный, холодный, враждебный.

Девочка повзрослела, но не сочла ракеты заменой счастию. Вроде бы. Кто знает, все еще такое юное, такое нежное:

Норд-вест, гудки, синева,
Сумасшедшее соло радиста.

такое порывистое и тревожное, судя по мелодии, как свежий ветер с моря.

В целом же тема неразделенной любви ("Анета", "Циркачка"), как и тема ревности (И если назавтра эти, - [с цветами, на лошадях,] еще раз прискачут к нам - я их разорву на части, а лошадей задушу, о Боже, Боже^*), не так уж часто прокрадывается в мир Щ., и это, как ни парадоксально оно прозвучит, довольно печальный симптом. Где нет любви неразделенной, там что-то не в порядке. Где человек в состоянии отвернуться от предмета своих воздыханий потому лишь, что его не удосужили благосклонным взглядом, хлопнули дверью перед носом, и быстренько переключиться на другой предмет, там имеется инстинктивно рационализированная модель поведения, а рационализм со способностью любить несовместим на чисто биомолекулярном уровне - у влюбленного повышен уровень какого-то там серотонина в мозгу, из-за чего он физиологически утрачивает способность мыслить здраво. (Концентрация серотонина повышена и в случаях настоящих психических отклонений, чудо заключается, собственно, в том, что одни-таки влюбляются, тогда как другие заканчивают маниакально-депрессивным синдромом, но мы отвлеклись). По этому ли признаку судя, по тлению ли огня любви во мгле страданья, по распространенному ли занижению разговора на эту тему до отшучивания и разоблачения штампов, но приходится заключить, что в мире Щ. имеется некоторый дефицит Любви, что он и сам порою подтверждает прямым текстом:

беда не в том, что я давно не нужен вам,
а в том, что вы мне тоже не нужны.

 ("Романс 2")

(Ср. с другим оттенком отношения к такому же положению дел у Цветаевой:

Мне нравится, что вы больны не мной,
мне нравится, что я больна не вами,
что никогда тяжелый шар земной
не уплывет под нашими ногами).

или Щ. ("История любви"):

Все так же брат мой ходит за ней вослед и так же страдает.
Но это мне, простите, уже два года как все равно.

Ср. противоположный полюс Вселенной у Пастернака ("Я тоже любил"):

По-прежнему, давнее кажется давешним,
По-прежнему, схлынувши с лиц очевидцев,
Безумствует быль, притворяясь незнающей,
Что больше она уж у нас не жилица)

Почему у Щ. законам любым вопреки... на свет происходит Любовь ("Вечное слово")? Разве есть законы, по которым она не должна произойти? Если принять за их основу моральный кодекс отрицательного героя Щ., то придется признать, что есть.

Прошу прощения, что, подобно Фрейду с бригадой, ковыряюсь ножичком в ахиллесовой пяте демиурга, что свирепствую как следователь, наступая на то, что считаю его больной мозолью, но, с моей точки зрения, этот дефицит заложен в потрясающе домостроевском, если не сказать средневековом, отношении персонажа Щ. к женщине, в общем-то, характерном для мужской половины России. Здесь мы не западные люди, но и не окончательно восточные, паранджу она у нас не носит, но и излишним равноправием не страдает (еще раз поклонились Щ. как зеркалу русской революции):

Нет-нет, твое ли дело облака, Господь с тобою.
Кто вообще внушил тебе, что атмосфера
с ее бесплодным колдовством занятье женщин?

 ("Нет, нет!")

Да простит мне Щ., что я не только подслушиваю, но еще и вмешиваюсь в чужой разговор, но мне это внушила Ахматова:

Небывалая осень построила купол высокий,
Был приказ облакам этот купол собой не темнить.

Со своей стороны, отважусь спросить, а кто вообще внушил строителю воздушных замков в "Нет, нет", что атмосфера с ее бесплодным колдовством занятье сугубо мужское?

По всем законам, ты должна любить предметы,
размер которых невелик и постоянен.

 ("Нет, нет!")

Что называется, "здрасьте-приехали!" Опять законы? Кто их в конце концов писал? Не Марсель ли Пруст, а также Анатоль Франс, часом? Да кто же их читал? А тем более утверждал? Кому я это должна? Мой сын в четырехлетнем возрасте как-то выдал аналогичную пенку: "Мам, а ведь женщины глупее мужчин?" Первоисточник установить не удалось - Наполеон это то, что носится в воздухе, как отвечала в таком же возрасте М. Цветаева. Народная мудрость канающих в прошлое времен.

Как-то, в крайнем возмущении от подобных заявочек, я сформулировала свое к ним отношение следующим образом: я могу любить песни Щ., только отрекшись от своей женской сущности, иначе вышло бы слишком унизительно. В женском вопросе даже авторская песня не в пример прогрессивнее Щ., у которого по гражданским правам женщина находится где-то в средневековье: в самоценности ей начисто отказано. Идеал Щ. ("Вьюга замолчит"): Дама во дворце свечу погасит, возблагодарив за все Творца... Тихо во дворце, спокойно в мире от смиренномудрия ея. (А не спокойно - от несмиренномудрия? Других источников неспокойствия нет? Ремонт разве что?) Женского пола основное занятье - ждать, одним, немолодым собой, но скромным и нарядным, хоть собой и не особо хороши, - небывалых рослых красавцев с белой такой папиросой ("Вряд ли собой хороша..."), другим - наверное, тем, что похорошее и помоложе, - бывалых мужей, сказал, что до марта, вышло до сентября ("Пьеса"), и уж если дождутся, восхищаться происходящим так, чтобы не решиться вымолвить в ответ ("Неразменная бабочка"), и, конечно, дождавшись своего охотника, держать его при себе со страшной силой, не отпускать ("Песенка"), а если уж не удержали и отпустили (ср. Мандельштам: за то, что я руки твои не сумел удержать), то выть по-собачьи и находить утешенье в том, что все-таки был, не показался ("Циркачка"). Несмотря на все благие призывы, надо менять глаза, хватит пугать людей мраком монастыря ("Пьеса"), в ангеботах, помимо ждать: живи в долине, вышивай, веди хозяйство ("Нет, нет!"). (Ср. В. Долина, открывающая список самого маловероятного из всего, что с ней может случиться, своим "а хочешь, я выучусь шить?")

"Песенку":

Пугая и льва, и волка,
Навстречу зверю ты шел, как князь...
Ждала я тебя так долго!
Уж и не верю, что дождалась!
Поленья! пылайте ясно!
Тоска, дорога - все позади.
Мгновенье! ты так прекрасно!
За ради Бога, не проходи!

я бы назвала просто овульгаренным перепевом возвышенного образа Блока (как бывало, забудешь, что дни идут), очередным опусканием. Ср. Блок:

В густой траве пропадешь с головой,
В тихий дом войдешь, не стучась,
Обнимет рукой, оплетет косой,
И, статная, скажет - здравствуй, князь!

и Щ.:

Смешная... кружусь без толка...
Да ну позволь же припасть к плечу!
Ждала я тебя так долго!
Зато уж больше не отпущу!

 Чувствуете тон здесь и там? Разница, на мой взгляд, очень существенная. Просто все понимающая обитательница тихого дома, имеет, судя по уважительному тону Блока, какие-то занятия поважнее, чем ждать и не отпускать: вот тут у меня куст белых роз, вот здесь вчера повилика вилась, и если и ждет, то без большого надрыва, а если и отпускает, то без долгих проводов и лишних слез:

Заплачет сердце по чужой стороне,
Запросится вдаль, зовет и манит.
Только скажет - прощай, вернись ко мне.
И опять за травой колокольчик звенит.

Колокольчик то и дело звенит за травой и в самой страшной лично для меня песне Щ., в обстановке нагнетания полнейшей истерии:

Снова Она и Он.
Серый, как мир, сюжет.
Можно не продолжать.
Киев, январь, любовь.
Свадебный марш, цветы,
Утренний сладкий лепет:
"Верю, ты будешь долгим,
Счастье мое..."
     ...Потом он уехал
     Куда-то считать вулканы,
     Сказал, что до марта,
     Вышло до сентября.
     Никто не ответит,
     Никто угадать не сможет,
     Чем эти недели
     Жила она, как смотрелась.
Надо бросать перо.
Нечего зря скрипеть.
Те же Она и Он.
Где бы найти других.
Та же в глазах мольба.
Тот же припев под утро:
"Верю, ты будешь долгим,
Счастье мое..."
     ...Потом он уехал
     Индейцев спасать каких-то,
     Ни много, ни мало -
     На год или на полтора.
     Никто не опишет,
     Никто никогда не скажет,
     Зачем миновали дни ее
     Эти, в какую пропасть.
Надо менять глаза.
Всюду Она и Он.
Ветхие, как Сатурн.
Снова визит, рассвет.
Снова почти чужой,
Еле знакомый голос:
"Верю, не верю - здравствуй,
Счастье мое..."
     ...Потом он уехал
     Искать Атлантиду, что ли,
     На целую вечность
     И еще на один день.
     Ее не допросишь,
     Она и сама не знает,
     Во что обошлись ей
     Часы эти все, минуты...

 ("Пьеса")

но здесь он звенит совсем по-другому, чем у Блока, - пока Он там спасает индейцев и считает вулканы в Атлантиде, Она опять же ждет, но, кажется, опять же без должного понимания всей важности Его отлучек (во всяком случае, при Его появлении не задает блоковских вопросов - что за весть принес? кто гонит - не гонит, кто любит нас?), зато с максимальным надрывом. Меня, как женщину, просто с ума сводит эта Ее неспособность заниматься ну хотя бы уж розами и повиликой в Его отсутствие. Ну не женщина, а имя прилагательное, чисто собака, запертая в однокомнатной квартире ушедшим на работу хозяином. Неужели-таки все дни скатились в пропасть и она даже и сама не знает, во что обошлись ей часы эти все, минуты? Мне эта строфа напоминает жуткий фильм фон Триера "Рассекая волны". Там героиня любила до такого точно беспамятства, и к чему это привело? Долюбилась до такой палаты N6, что стала шлюхой, ибо верила, что этим поставит на ноги начисто парализованного после травмы мужа. В конце концов она, конечно, погибает от ножа пьяного матроса-маньяка. И, что вы думаете, в самом эпилоге хоронить ее приходит муж, своими ногами. Вот такое <обыкновенное> чудо любви^*.

Надо уйти в толпу
И затеряться там.
Хватит стращать людей
Мраком монастыря.
Здесь не-монахов нет,
Всяк подчинен уставу:
Веришь, не веришь - бедствуй,
Пой, уповай...

("Пьеса")

Если мне предлагают такой вариант идеального строя, то я - против! Категорически притом! И согласна, что тут действительно надо менять глаза, и где-то найти других.

Возможно, я так думаю, как раз потому что здесь Щ. безусловно удались кадры из реальных жизней, я ведь своим "против" открещиваюсь руками и ногами от себя самой в своем фотоальбоме, в свое время так именно и ждавшей, так именно и вывшей. Мой ли это <был> голос? Нет, он чей-то. Я ли это еду? Нет, другой. А я уже приехала и сражаюсь с тем, кого ждала так долго, за "свободу женщин Востока". И употребляю эту свободу в самом буквальном смысле на изучение атмосферы, а именно изменений климата, лазание по вулканам и наблюдение уцелевших корней язычества у туземцев (позвольте в скобках заметить, что попытки отваживать их от него - типичное и отжившее себя проявление расизма времен расцвета колониальной политики).

Недавно, в восхищении от "Повести о Гэндзи" Мурасаки Сикибу, подумала, что в связи с женскими типажами Щ. на средневековье клевещу понапрасну: даже в самой что ни на есть средневековой Японии женщина, загороженная от посторонних взглядов всеми этими изящными ширмами и завешенная изысканнейшими занавесами, из-за которых выглядывали на свет божий только многослойные рукава, обладала гораздо более яркой индивидуальностью, чем героини Щ. тысячу лет спустя: у нее, помимо имени, голоса и рукавов цвета сливы или хаги, был почерк, она была весьма начитана и писала стихи по своей придворной обязанности, а по собственному почину - "Записки у изголовья" Сен-Сенагон и блистательную "Повесть о блистательном Гэндзи", в конце-то концов, музицировала, рассуждала о достоинствах древних повестей и свитков с иллюстрациями к ним, чудила, изучая китайское письмо. Лица женщин Щ. мы не видим, изредка как на автопортрете Рембрандта из тьмы проступают зрачки ("Вечное слово"), сверкает взор ("Это должно случиться"), зато нам в изобилии представлены какие-то части тела ниже пояса: то шатенка голенастая ("Австралия"), то та, от чьего нытья бешусь, у чьего бедра вьюсь ("Целое лето"). Почерка у них нет, голос, как слышно, сварливый (и, вообще, спасибо, что молчишь "Горестный романс") Имя значения не имеет:

зовут ее Шарлотта или нет

("Неразменная бабочка")
Школяр, очнувшись, размял до хруста
плечо, бальзамом висок натер.
Сказал Гертруде: "Прощай, Августа."
Зевнул, пригладил вихор.
И вышел во двор.
     Там пусто.

("Караван")

К тому же слабы и неприлежны ("Нет, нет"). Царевны корыстны, хоть и не царское это дело ("Под знаменем Фортуны").Начальница просто селедка ("Проснулся утром весь в слезах"). Провинциалку из села по ее мелкости можно как вещь поместить в ладонь - этакая Дерьмовочка ("Фонтанка"). Юных барышень герою, разумеется, несложно смутить серым в клеточку костюмом ("Памяти всех"). А вот некоторые нехорошие вакханки и голенастые шатенки имеют нахальство, не приметив того, на ком костюмчик сидел, просто-напросто ускользнуть от почти что уже любящего их автора, хлопнув дверью, и все, и только брызги из-под колеса ("Австралия"). Ай-яй-яй! Бедный автор, тут уж действительно, по слову Пастернака, глазами бессмысленно хлопать. Но, если его герой намерен любить их только за бедра и цвет волос, в самом крайнем случае, за некоторый пафос очертаний и вообще за выражение лица ("Австралия") и не выражает готовности ни за что, ни про что, если он, в виду имея, что влюблен, собирается только молвить ей "Дрожи!", если он ждет фурора, когда кладет пред ней бумажник, в нем мильон ("Эти глаза напротив"), то девушки, на мой взгляд, поступают в высшей степени благоразумно, хлопая дверями.Мудрено ли, что у Щ. так перепутаны вожделение духа с вдохновением плоти?

О, как страстно бунтует и мечется глухо
Невнятная гордость моя!
Но когда настает вожделение духа,
Не волен противиться я.
И, напротив, когда вдохновение плоти
Волнует и застит глаза, -
Я нисколько не против, не только не против,
Напротив, я полностью за!

("Вечное слово")

Ср. Саша Черный:

Это было в провинции, в страшной глуши.
Я имел для души
Дантистку с телом белее известки и мела,
А для тела -
Модистку с удивительно нежной душой.
Десять лет пролетело.
Теперь я большой...
Так мне горько и стыдно
И жестоко обидно:
Ах, зачем прозевал я в дантистке
Прекрасное тело
А в модистке
Удивительно нежную душу!

И тут мы возвращаемся к дисбалансу Добра и Зла у Щ. Мне кажется, что одна из причин его заключается в том, что в этом мире не очень-то функционирует такой источник Вселенского Добра и Любви, каким является женщина, мать ли то Кали (не удержусь и замечу в скобках о роли женщины как источнике жизни! В мире, где все происходит от трансцендентного союза творца и Слова, а наше семя не взошло ("Горестный романс"), население естественным способом, кажется, не воспроизводится, и в итоге там практически нет детей и наивного детского взгляда на мир, неотразимого по своему обаянию и вере в Добро и Волшебство. В чем - в чем, а в наивности Щ. не упрекнешь, этот тюк он оставил в гавани КСП), бунинская ли Ида (в этих скобках скажу, что образ Иды, присевшей на дровяной ящик, в сцене ее признания в любви - заметенная снегом платформа, колени, прорисовывающиеся под тонкой шотландской тканью зеленой юбки, "большой скромности, большого кокетства и дьявольских денег" соболья шапка, руки, спрятанные в муфту, фиалкового цвета глаза и побледневшее лицо, обращенное к герою, который, к его чести, промолчал в ответ на ее ошеломляющее признание, - по-моему, является высочайшей вершиной в изображении идеала женственности, достигнутой русской литературой после образа Татьяны Лариной во второй раз. Ср. молодое существо Щ. ("Эти глаза напротив"), летящее стремительным домкратом вниз с этой вершины). Сдается мне, что этот источник Добра и Света, эта тайна земли, и есть то важное, что персонаж Щ. проглядел в потемках, пока иная какая-то там Прекрасная Дама во дворце свечу гасила ("Вьюга замолчит"), а эта томная томилась рядом, точила слезы и беззвучно звала на помощь ("Ночной дозор"). Переусердствовал в восточных философиях, расценивающих инь как темное начало?

По сути дела, в лирической сфере у Щ. имеется глубокий конфликт между желаемым и действительным. Оно ему вроде как и хочется, но в то же время и колется. С одной стороны, Щ. пишет гениальные строчки о вечном чуде зарождения Любви:

Из руин и забвенья,
Из пепла и крови
законам любым вопреки,
возникает лицо,
появляются брови,
из тьмы проступают зрачки
И не нужно движений,
достаточно взгляда,
как все начинается вновь:
из бессонного бреда,
из слез и разлада
на свет происходит Любовь.

("Вечное слово")

с другой - при переходе к конкретике сбивается на попреки и обвинения, как разборчивая невеста. Одна ему холодна в объятьях ("Ей двадцать восемь лет"), другая не представляет ничего собою, кроме в первый раз надетых бус, нездешних глаз, волос из шелка ("Эти глаза напротив"), у третьей под нежным шелком, сквозь дым фасона, свиваясь в кольца, как на показ, блистает туловище дракона ("Стихи о Прекрасной Даме"). При столкновении лирического героя Щ. с женским полом воспламенения не происходит: прекрасная половина человечества его хронически чем-то не устраивает. Создается ощущение, что он даже с какой-то навязчивой одержимостью хулит представительниц противоположного пола как по отдельности -

Русалка, цыганка, цикада, она понимать рождена
густой разнобой вертограда, громоздкий полет табуна
В канкане вакхической свадьбы, полночных безумств посреди,
она жениха целовать бы могла. Но не станет, не жди.
А станет, вдали от сатиров, менад и силенов ручных,
столичных смущать ювелиров, тиранить портных и портних.
Укрывшись во мрак чернобурки, в атлас6 в золотое шитье,
в холодном сгорит Петербурге, холодное сердце ее.

так и всем скопом ("Русалка, цыганка, цикада", "Farewell", "Под знаменем Фортуны"). Однажды крепко обжегшись на молоке, как явствует из его собственных признаний - корыстные царевны мой жар погасили ("Под знаменем Фортуны"), он теперь знай дует на воду. Одна на свете дама, и та моя мама (даже здесь занижение!!!) меня любила просто, ни за что, ни про что ("Под знаменем Фортуны").Невесело. (А ведь если разобраться, то уж кто-кто, а одна на свете дама любит совсем не просто, а за то, что сын, но зато все остальные дамы, как дантистки, так и модистки, если любят, то любят как раз ни за что, ни про что, а иначе просто не любят, идет ли речь о вдохновении духа или о вожделении плоти и vice versa).

За своими идеалами Щ. отправляется то во времена царя Гороха ("Вьюга замолчит"), то в тридевятые царства, тридесятые государства, -

Не знает зим, не видит мора
Твоя безбедная страна.
Моя же бедная страна
Настолько далека от моря,
Что и не помню, где она...

 ("Восточный романс")

что-то там по сусекам наскребает ("Мария", "Пустые бочки", "Издалека вернувшись", "Меж этим пределом и тем"), но, сотканные из небылиц, эти фантомы, подобно Фата-моргане, растворяются в воздухе при малейшей попытке к ним приблизиться. И героини ищут своих принцев где угодно, но только не среди готовых любить их героев ("Анета", "Романс-Марш", "Бродяги"). Времена Петрарки, когда Прекрасные Дамы жили на тех же улицах, что и мы с вами, безвозвратно прошли, Принцы давно уже занесены в Красную книгу, поэтому фантомы проходят друг сквозь друга, как сквозь стену ("Менуэт"). Щ. примеряет на себя более конкретные женские наряды в попытке сформулировать, как же хотелось бы, чтобы любили ("Пьеса", "Циркачка", "Вряд ли собой хороша"), но добивается этим только того, что доводит своих героинь до полнейших катастроф. При абстрактной готовности с обеих сторон любить и быть любимым, в конкретике что-то не срабатывает, и Щ. с некоторым недоумением этот факт констатирует.

Мне кажется, что и в этом (по совокупности песен, ибо отдельно взятые слишком условны, но именно их сумма дает некую закономерность) он выступает опять же как зеркало русской революции, т.е. этот его конфликт является отражением реального социального конфликта, который, может быть, немного теряется за всеми прочими катаклизмами эпохи, но все же существует. Не берусь сказать, насколько эта ситуация характерна для остальной страны, но, скажем, у недавних выпускниц МГУ дело с семейным статусом обстоит таким образом: из десяти сверстниц через пять лет после получения диплома одна вступает в брак, у другой появляется респектабельный и женатый друг, третья покупает себе квартиру и рожает без мужа, из тех двух, что были замужем, одна разводится, другая становится вдовой, остальные пребывают в свободном полете, иной раз за пределами державы. Еще через пять лет детей становится существенно больше, а мужей особо не прибавляется. По-моему, причина этого разлада отчасти в том, что с обеих сторон спрос не соответствует предложению. Мужская часть населения явно не спешит расставаться а) со своей "свободой", б) с домостроевским взглядом на частную жизнь. Женскую часть, которая уже в состоянии сама себя обеспечивать, это потихоньку начинает не устраивать, а тех не устраивает, что они этих не устраивают.

В более чем мелодичном "Романсе 2", на мой взгляд, Щ. более чем серьезно, рассуждает о том, что вообще-то следовало бы считать любовью в мире реалий, а не фантомов, и, перечислив все необходимые признаки,

Что отнято судьбой, а что подарено, -
В конце концов, не все ли мне равно?
Так странно все, что было бы, сударыня,
Печально, если б не было смешно.
И я не тот, ничуть не лучше всякого,
И Вы не та, есть краше в десять раз.
Мы только одиноки одинаково,
И это все, что связывает нас.
Когда один из нас падет, поверженный,
Другой - и не заметит впопыхах.
Зачем же я пред вами, как помешанный,
И слезы лью, и каюсь во грехах?
Зачем дрожу, зачем порхаю по небу,
И жду чудес, и все во мне поет?
Зачем, зачем... Пускай ответит кто-нибудь,
Конечно, если что-нибудь поймет...

(Ср. Цветаева:

Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть,
Как сами себе верны.)

упирается в отсутствие единственного достаточного -

Простите мне, что диким и простуженным
Ворвался к вам средь зимней тишины.
Не то беда, что я давно не нужен вам,
Беда - что вы мне тоже не нужны...

той магии, той божественной искры, без которой даже в собранной по всем правилам схеме электричества не возникнет. Что-то не срабатывает, и душа по-прежнему тоскует о душе ("Ей двадцать восемь лет"). "Романс 2" и текстуально, и музыкально перекликается с романсом Дольского:

Осталось несколько шагов,
Чтоб нам из наших одиночеств
Шагнуть в миры иных пророчеств
И стать умней своих врагов.
Остался только жест один,
Уже почти забытый нами, -
Прижаться зябкими плечами.
Как этот жест необходим!
Осталась только жизнь одна
Из двух соединенных вместе.
Да будет так, и к нашей чести
Иная станет нам страшна.

в котором точно так же все условия налицо, а схема не работает:

Осталось это все, осталось,
И жизнь одна, и звук шагов,
И жест, и несколько слогов,
Но не любовь - такая малость.

В свете сказанного в "Романсе-2" случайно ли, что в "Конце недели" гибнут двое, а не один, как у Маркеса? Закономерно? А случайно или закономерно, что эти двое, которые, вероятнее всего, смотрят друг на друга, раз не на стену и не в окно (других объектов кроме жаровни и часов там, кажется, просто нет), оказываются смотрящими "не туда". Случайно или закономерно, что единственный правильный ответ оказался на стене? При чем тут стена, когда "смотри ей в глаза, и ты увидишь, как в них отражается свет" (Б.Г.)?

Помните вопрос о том, что бы вы сами спросили, если бы вам осталось несколько секунд до гибели? Я лично ничего бы спрашивать не стала, а просто выкрикнула всем, что люблю. Мое "люблю", по сути дела, просто другая вариация того последнего, что важно успеть сделать, с той - существенной или несущественной? - разницей, что закономерный ответ на него появится не на стене, а в глазах оставшихся, и после того, как мои 0,(9)9 сгинут, будет обращен к той 0,(0)1 частице меня, что прах переживет. Об этой концепции бессмертия или, скажем, возможности хоть насколько-то пережить себя - "Мост короля Людовика Святого" Уайлдера: Есть земля живых и земля мертвых, и мост между ними - любовь, единственный смысл, единственное спасение. Если моим 0,(0)1 будут отвечать, то значит, весь я не умру. Об этом Визбор:

Отвесы гор теченье белых рек
заставят где-нибудь остановиться,
Я знаю, будет за меня молиться
Один и очень добрый человек.

("Передо мною горы и река")

Это "ДА" кричит вслед своей белой птице Шевчук ("На небе вороны") в отрицание гибели навек и напрочь. Не получается ли, что до тех пор, пока в мире Щ. есть беда взаимной ненужности, Красота его мир спасает, а Любовь - нет?

Как мы помним, поиск философского камня в "Ночном дозоре" уводит героя от темы любви в целом, как от этой около в слезах, так и от той, иной, иной, иной. Это все на десерт, и только там, где гудков ничьих нигде, остается что-то лишь такое о любви, едва-едва... (опять занижение?) А разве не симптоматично, что после определения Любви на самой высокой семантической ноте - из руин и забвенья, из пепла и крови (см. выше "Вечное слово") - Щ. плавно и почти незаметно откатывается от нее,

Спотыкается разум, не в силах расчислить
Конца и начала узнать.
И всё чаще бывает, что страшно помыслить,
Хотя и возможно понять.
И всё чаще выходит, что смерть наготове,
А тайна Земли заперта,

и только после смыслового занижения на смерть, на спотыкание разума, на запирание тайны Земли опять поднимает голос и переходит к Слову, (к Прекрасному, не забудем, слово ведь одно из самых прекрасных человеческих творений):

И опять остается спасение в слове,
а прочее всё - суета.
Полагаюсь на слово, на вечное Слово,^*
и кроме него - ничего.
Обращаюсь к нему, как к началу земного
всего и иного всего.

Провалом посередине Щ. разносит эти категории на разные полюса мира, лишает Любовь статуса палочки-выручалочки.

Так что более явная пассия Щ. не Любовь, а Слово - (по слову Евтушенко: У меня на свете две Любимых, это революция и ты), вполне отвечающая ему взаимностью. И если бы было иначе, то где бы, как не под этим дивным солнцем крапива ветвилась, всевозможная картофель так и цвела со всех сторон, и вообще все цвело и колосилось так, как оно цветет и колосится у Щ.? Дефицит Любви и дисбаланс Добра и Зла отчасти компенсируются у Щ. всем теплом и светом, исходящим от Вечного Слова. И не только Слова, но и Музыки, и плода их союза - Крылатого Напева. Но это все-таки не полноценная замена. Не забудем и того, его Слово дуалистично: не только прекрасно, но и ужасно, является источником как жизни, так и гибели, как любви, так и ненависти, в общем-то, тем самым Абсолютом Рамакришны. Поэтому сказать, что оно все компенсирует, все же нельзя.

Тайну Земли в присутствии стоящей наготове смерти легко отпирает Визбор приведенной выше (раздел V) формулой восстановления равновесья. Но не кажется ли вам, что если Визбора, как и весь КСП, заботило восстановленье равновесья на Земле, то Щ. волнует совсем другое,

Возвращаюсь, качаясь, как судно к причалу,
К высокому Слову Творца.
И чем более я подвигаюсь к Началу,
Тем далее мне до конца.

("Вечное слово")

гармония мира для него заключается не в достижении равновесья, гибель всем, и только птица Феникс самовозрождается из пепла? Наготове стоит бессмертие. Эта формула Щ. безусловно удалась.

Не удержусь и процитирую текст еще одной песни целиком:

Ничему не поверю, ничем не прельщусь,
кроме этого звонкого чуда,
эта музыка дымом летит к облакам,
перелетных лишая обзора.
Эти звуки победно парят в вышине
и бравурно слетают оттуда,
по пути разрывая небесную ткань
и рождая моря и озера.
Дай мне руку... я чую далекую флейту
и знаю, кого призывает она.
Уж не эта ли сладкая влажная даль,
не она ли одна, не затем ли
от занятий моих отнимала меня,
вырывала меня из объятий,
чтобы плыть во всю прыть, во всю мочь, на всю ночь,
открывая все новые земли?..
А когда исчерпаются силы мои,
отчего бы и жизнь не отнять ей?
Нет спасенья, я слышу - мой час уже близок,
и слабое сердце готово к нему.
Не имеет пределов, не знает границ
эта страстная властная лира,
сопрягая мучительный голос низин
с перезвоном заоблачной тверди.
Словно тайные темные токи Земли,
растворяясь в гармонии мира,
создают эту боль, но не скорбь, этот сон,
но не смерть, а движение к смерти.
Сквозь пространство я вижу магический отсвет
и чьи-то одежды у самой воды.
Осыпается берег, потоки шумят,
голубеет туманная Лета,
нависает над Летою дым бытия, -
до чего ж он горек и лаком!
О, помилуй несчастное сердце мое,
не кончайся, "Волшебная флейта"!
Сохрани этот звук, разомкни эту цепь,
я еще своего не доплакал...
Дай мне руку... я все свои ветхие струны
и редкие книги оставлю тебе.

Именно в этой песне Щ. дает нам ключ к своей тайне Земли, к своей гармонии мира, и сам берет в руки страстную властную лиру, отбросив шутовской колпак, надеваемый при определении Красоты в других песнях (например, "Школа танцев 2":

О, красота! Сколь ни карала бы нас
ты, все неверный твой ловим свет,
хотя и помним, что, чем коралловый ас-
пид, гадины краше нет.)

Формула Щ. - растворение тайных темных токов Земли в гармонии мира, - не борьба, не противостояние. Мудрое решение, и опять же вполне философское, в духе Владимира Соловьева. Эта тайна Земли, тайна бессмертия, боль, но не скорбь, этот сон, но не смерть, а движение к смерти, вырывает его из объятий, он готов всем своим слабеющим <при виде красоты> сердцем раствориться в ней, в этом звонком чуде, во всей его метафизике, и ничему другому не верит, и ничем другим не прельщается. Вслушиваясь в этот гимн созидательной силе перезвона заоблачной тверди, столь органично сопряженного с мучительным голосом низин, я думаю, что, может, в чем-то и покривила душой, сузив границы светлого начала в метафизике Щ. до точки. "Ничему не поверю" - ни в какие ворота не лезущий, потому что больше любых ворот, добравшийся до самых вершин поэзии и выше, потому что это не просто текст, а порядком выше - крылатый напев, до гениального простое и чистое воплощение Прекрасного в Прекрасном.

А Любовь, которой Щ. отказал в чести спасать мир? Как пишет Цветаева, где отступается любовь, там подступает смерть-садовница. У Щ. там подступает в первую очередь Одиночество, от которого у него отступилась даже Смерть в облике флеш-рояли. Но поскольку это одиночество избранническое, а без избранничества Щ. нам бы не иметь нашего счастья любить его песни, узнавать себя и свои мысли в них, и ждать новых, то наверное, в общем и целом, все сложилось так, как и должно было сложиться, заключаю я, возблагодарив за все творца.